Эротика - Лу Андреас-Саломе

Материнство

Интересно, что в женщине, которая вообще более склонна к повышенной идеализации любовной жизни, наблюдается и повышенное стремление к социализации. В материнской любви, превозносимой, с одной стороны, за самоотверженность и несколько порицаемой за неразборчивость – с другой, обе склонности находятся в тесной взаимосвязи. С одной стороны, материнская любовь не позволяет никакой действительности мешать себе любить: никакая правда не может убедить ее в том, что это маленькое существо является не действенной причиной идеализаций, а всего лишь их поводом. И, однако, все это имеет место потому, что материнская любовь сама по себе не что иное, как особо растянутый акт зачатия, будто продолжающий осуществлять все те возможности и все то тепло, которое некогда было обещано еще не развившемуся семени. По воле матери идеализация и творчество тесно соединены братскими узами в соответствии с их древнейшим и высшим смыслом; по ее воле все поступки и молитвы, посредством нежных любовных имен, которыми она ласкает свое дитя, изо дня в день все глубже зазывают его в жизнь.

На этом основании она, в противоположность мужчине, из своей экзальтации выносит что-то еще, кроме интеллектуального фейерверка, порожденного незанятым избытком сексуальной энергии. Когда она в своем ребенке – по ту сторону всех присущих любви беззаботных прославлений – видит, по сути, только одну изумительную действительность его маленькой жизни, то становится очевидным, что за лучезарной накидкой иллюзий, делающих ее мужчину единственным и неповторимым, проступает все тот же образ вечного ребенка, драгоценного самим фактом своего существования. За всеми идеальными картинами, которые она, кажется, так требовательно-смиренно шлет ему навстречу, скрывается такое огромное количество тепла, причастившись к которому прекращается индивидуальное одиночество отделенного существа, будто оно снова возвращается в объятия всематеринской стихии, охватывавшей его до фактического рождения. Этим она как бы на некоторое мгновение возвращает ему ощущение мирового центра – той исключительности, которая, будучи свойственной любому в силу прирожденного нашего эгоцентризма, именно поэтому не может быть гарантирована каждому в отдельности. Но, невзирая на такое положение вещей, в каждом существе этот посыл безусловного тепла продолжает жить дальше как чувство, что даже самому низменному из них по праву принадлежит самая возвышенная любовь «от всего сердца и изо всех сил». Таким образом, мать воздает своему ребенку, наряду с социальной, еще и эту высочайшую справедливость презумпции любви, притом никого не обделяя, ведь для ее ребенка это вся небесная ширь, а для других – не более чем еще немного голубизны над землей. Не только никого не обделяя, но и показывая всем, как достигается статус человека как такового, когда из немного смешного в своей наивности образа, порожденного эротической страстью, силой ее мудрости получается глубочайший символ истинного человека. По сравнению с этим все иллюзии, которые способна породить человеческая фантазия, кажутся не более чем игривыми фонтанчиками, время от времени брызжущими над поверхностью мощного потока, в светлых водах которого размываются даже границы любви мужчины и женщины. Мать настойчива только в том, чтобы некой крохотной частичкой себя заселить абсолютно все, начиная с того, что соседствует с ее сердцем, и заканчивая самым последним зверем в поле, – ее чувство расширяется до целой вселенной, и благодаря этому она начинает говорить с нами по-новому, голосом любви.

Характерно, что в феномене родительства – отцовства и материнства – повторяется всегдашняя трагедия, трагедия парадокса: чем более существа высокоорганизованны и дифференцированны, тем с большей необходимостью они должны размножаться, преодолевая свою разделенность: в телесном акте любви и вынашивании ребенка их слияние торжествует над предшествующей разделенностью, но лишь затем, чтобы с рождением этого ребенка еще приумножить череду дифференцировавшихся и отколовшихся друг от друга. Так осуществляется дальнейшее дробление и измельчание Андрогина.

Мать столь полно отдается порожденной ею жизни не для того, чтобы физически продолжить свое существование в ребенке, и даже не для того, чтобы запечатлеть в нем свой портрет, а для того, чтобы достигнуть той окончательной, тончайшей самоотрешенности, которая, обогащая и возвеличивая ребенка, превращает его в такую целостность, для которой больше немыслима никакая «спаянность» с личностью матери, и – еще раз таким образом выказывая фундаментальную расщепленность высокоорганизованных существ – устанавливает между ними связь совершенно иного типа.

Материнство предельно осуществляется только в этом сознательном удалении от себя своего как чужого, в этой болезненной добровольности отказа, в этом высочайшем самозабвении, отстраненности от того, чему, едва произведя как свой плод, она дала свеситься с ветки и осенней порой упасть на землю. Однако для женщины, познавшей материнство, осень превращается в начало бесчисленных весен. Ребенок, соединяясь по-новому с жизнью и теплом того, кто его не только любил, но и, породив из себя, затем отнял от своего сердца и отпустил в состояние полной независимости, – такой ребенок предоставляет матери возможность пережить его как особый неповторимый мир-в-себе, когда-то странным образом бывший ее частицей. Поэтому среди всех человеческих отношений только материнство является тем, чему позволено осуществить переход от глубочайшего праисточника до высочайшего пика человечности, – оно вмещает все: опыт трансформации собственной плоти и крови в чужое духовное «я», которое вновь становится началом мира.

Женщина

И все же материнство – не единственный путь, по которому может следовать женщина в своем развитии от чисто эротического до общечеловеческого. Другой путь – тот, на котором таким же сверхэротическим образом празднуется высочайший символ любви, явленный в образе Мадонны. Если само зачатие ребенка посредством Бога, как это, согласно мифу, произошло в сакральные времена, позднее могло быть списано на махинации священнической касты, тем не менее нет оснований отрицать, что этот образ возник из потребности санкционировать сексуальное посредством религиозного, что особенно касается оргиастических культов. Прежде всего, первоначальное восприятие Мадонны оказывается приближенным к восприятию сегодняшних женщин свободного поведения: самоотдача без выбора, непреднамеренно и без обдумывания, в конце концов, означает самоотдачу исключительно из эротических побуждений. Женщины свободного поведения и женщины типа Мадонны, схожие не более, чем намалеванная неумелым художником рожица и божественный праобраз, соприкасаются в крайнем. Это то, благодаря чему женщина вообще является женщиной: ее чрево как носитель плода, как храм божий, как место потехи и как снимаемое помещение для полового акта, становится нарицательным понятием, символом той пассивности, которая делает ее в равной степени способной свести сексуальное до самого низменного и возвысить его до небесных пределов.

Чем глубже женщина укоренена в любви, чем более личностно она переживает ее, тем