Мой темный Ромео - Паркер С. Хантингтон

до следующего боя. Я так завидовал сиротам, которые оставались там и дрались каждый день. Остальные – дети вроде меня и бедняки, у которых были родители, – приезжали только по выходным.

Я с усилием сглотнул и наконец посмотрел Даллас в глаза. В них не было слез, а челюсти были напряжены. Даллас отказывалась видеть во мне объект для жалости, и за это я был ей благодарен.

– В итоге я стал брать с собой контейнер. Маленькую жестяную баночку, в которую складывал свою награду, чтобы скрасить ожидание следующего боя. – Я покрутил ее в руке. Жвачка звякнула о металл. – Так продолжалось шесть месяцев. Четыре из которых я провел с Гейбом. С ним у Сабрины были самые долгие отношения. Возможно, остаются таковыми и по сей день. Он обеспечивал ее, поэтому она с ним не расставалась. Но в итоге все закончилось, и я больше никогда не видел Гейба. В тот день, когда Гейб ушел, он пожелал мне удачи. Сказал, что будет навещать. Я так разозлился, что бросил это, – я поднял жестянку, указывая на крошечную вмятину, – ему в голову. А потом рыдал, как малявка. Когда он ушел, мне пришлось снова полагаться на Сабрину в вопросах пропитания.

Я не стал говорить Даллас, что иногда мне было нечего есть. Что я терял вес, пока не стал походить на четырехлетку. Что мои кости так сильно выступали под кожей, что мне было больно лежать в кровати и спать. Я не рассказал ей, что у меня выпали два зуба. А волосы стали тонкими и ломкими и мрачным облаком лежали у меня на голове.

– У тети в квартире было мало еды, зато полно жвачки. Раньше у нее сводило челюсти от наркотиков, которые она нюхала, поэтому она щедро запасалась жевательной резинкой. Она помогала притупить чувство голода. Я жевал ее весь день.

Я лишь раз допустил досадную ошибку и проглотил жвачку, чтобы наполнить желудок. Все обернулось такой сильной болью, что мне целых два дня приходилось передвигаться ползком. Это напомнило мне о том, что я не смогу поехать в больницу, если мне понадобится помощь. А значит, нужно заботиться о своем теле и больше никогда не попадать в подобную ситуацию.

– Вот почему ты помешан на жвачке. – Печенька почти с благоговением коснулась пальцем коробочки, которую я все еще сжимал в руке. – Она – твой способ успокоиться. Она помогла тебе пережить твой кошмар.

– Она помогает мне сохранять спокойствие, – признался я.

– А шум? Почему ты так сильно ненавидишь шум?

– Он напоминает мне об арене. О зрителях. У них были любимчики – в основном я. Я дрался жестче всех. Принес им больше всего денег. В итоге они встречали меня возгласами и аплодисментами каждый раз, когда открывалась моя клетка. А каждый раз, когда я наносил удар, ломал противнику ребра или делал тому подобное, они ревели от удовольствия. Казалось, что этот шум способен просверлить мне череп.

– Шрамы. – Даллас кивнула, будто сложила мои искореженные фрагменты воедино. – А что было потом? Кто тебя забрал?

– Старший. – Я открыл дверь, выбросил упаковки в мусорку и вернулся. Это заняло не больше тридцати секунд, но дало возможность глотнуть необходимого мне свежего воздуха. – Он приехал проведать меня в конце учебного года. И то, что он увидел, ему, мягко говоря, не понравилось. Он отправил меня обратно в Потомак, нанял двух нянь и предупредил Монику, что разведется с ней и оформит полную опеку, если она не возьмет себя в руки.

– Ого, – она произнесла это слово одними губами, а не вслух. – Похоже, у него случился проблеск осознания, что нужно лучше относиться к своему сыну.

– Скорее, он осознал, что Моника больше не подарит ему наследников, и захотел сохранить жизнь тому, который у него уже был. – Я зарычал. – Вот почему я стараюсь как следует поесть каждые четыре часа. Почему жую жвачку. Почему ненавижу шум. Почему быстро, будто инстинктивно, ввязываюсь в драку – потому что это и есть инстинкт. Я стремлюсь к контролю. Все, в чем нет полной власти, меня не устраивает.

На ее лице отразилась эмоция, которую я не смог точно определить. Что-то между злостью и гордостью. Даллас нагнулась над центральной консолью и обхватила мое лицо ладонями.

– Ты одержал победу. Взгляни на себя. Шикарный. Успешный. Состоявшийся.

– Ненормальный, – закончил я, ища ее губы своими, требуя поцелуя.

Она целовала меня медленно и уверенно, но без страсти. А отстранившись, похлопала меня по животу.

– Настоящим обещаю заботиться о том, чтобы твой живот всегда был полон. Поверь мне, это не составит труда. Я и сама большая любительница еды. – Она попыталась шуткой сгладить серьезность ситуации.

Я ценил ее потуги, но это было ни к чему.

– Мне уже лучше. – Я провел пальцем по ее сводящим с ума веснушкам. – Ну, по большей части.

– Я буду хорошей матерью нашим детям. Обещаю. Всегда буду ставить их на первое место. И к черту их папочку.

Я верил ей. Это была одна из тех черт, которые мне больше всего нравились в Даллас. Ее материнский инстинкт. Ее ребенок никогда не будет ходить раздетым, голодным или грязным.

Даллас сжала мои плечи, прижалась лбом к моему лбу и вдохнула мой запах.

– Я знаю, что тебе причинили невыразимую боль. Люди, которые должны были быть твоими защитниками: Моника, Старший, Морган – все они тебя подвели. Но если однажды твое сердце откроется снова… Я надеюсь, что ключ от него окажется именно у меня.

Я уже и так до неприличия в тебя влюблен. Только ты об этом никогда не узнаешь.

Если однажды она узнает о силе моих чувств к ней, то обретет надо мной всеобъемлющую, разрушительную власть.

Даллас Коста пугала меня. Она не Морган. Ей не нужен ключ от моего сердца.

Она уже и так выбила чертову дверь.

Глава 64

= Даллас =

Меня страшила мысль о том, чтобы разлучиться с Ромео после возвращения в Потомак. Но у него была работа. Ответственность. Жизнь, которая не ограничивалась мной.

А я? Я чувствовала, будто на меня перестала действовать сила притяжения.

Будто я парила над землей, пытаясь обрести твердую почву в новой реальности. Реальности, полной детских боев на арене, сложных отношений с едой и оправданной мести.

Мне хотелось обнять его. Исцелить. Но больше всего хотелось проклинать саму себя за то, что осуждала его. Нет никаких чудовищ. Только люди, чья боль высечена снаружи.

Каждую ночь Ромео ложился