Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

Достаточно было просто не накручивать, не надумывать, а просто, блять, включить мозг!

Понятия не имею, сколько я вот так стою: минуту или вечность, разница не ощущается. Время словно остановилось, сжалось до моей лично трагедии. Когда разворачиваюсь к Оперному, он выглядит нереальной картонной декорацией, а огни внутри расплываются в слезах, превращаясь в размытые акварельные пятна.

Нужно как-то пройти в зал, снова оказаться среди людей и делать вид, что ничего не произошло. Улыбаться Арику, изображая восторг, хотя внутри я уже медленно горю на собственноручно сложенном кострище и, кажется, с каждой минутой жар от сожаления становится все сильнее.

Слава богу, ноги несут меня сами, на автопилоте. Иду сквозь гудящую толпу, звон бокалов и смех, чувствуя себя призраком, который отчаянно маскируется под разноцветную мишуру вокруг, чтобы не привлекать внимания. Нахожу Арика там же, где оставила. Он стоит один, у колонны, и смотрит на меня. В глазах — тихий вал невысказанных вопросов, но когда становлюсь рядом — он не задает ни одного. Просто вопросительно ждет.

— Пожалуйста… — Мой голос ломается. — Отвези меня домой.

Он не требует объяснений. Просто молча кивает, берет меня под руку и ведет к выходу. Я знаю, что его прикосновение теплое и поддерживающее, но абсолютно ничего не чувствую.

Я слишком далеко — провалилась в свою собственную черную дыру.

Едем в тишине. Я сижу, уставившись в одну точку, и чувствую, как по щекам снова текут слезы. Молча, беззвучно вою и ору, как будто внутри меня что-то прорвало, и эта черная, горькая вода ищет выход. Хотя в отражении стекла выгляжу совершенно спокойной. Может быть — даже слишком.

Плотнее, изо всех сил кутаюсь в его пиджак, прижимаю к лицу жесткую, пахнущую морозом и им ткань и надрывно всхлипываю. Так громко, что даже Арику надоедает изображать столб и он все-таки поворачивает голову в мою сторону. Я в ответ разворачиваюсь всем корпусом к окну. Хочется поджать под себя ноги и замереть, как в детстве, когда казалось, что достаточно просто притвориться камнем — и все плохие вещи пройдут мимо, не заметив.

Бережной снова смотрит на дорогу и до самого дома больше не пытается поговорить.

Из машины он выходит первым, чтобы открыть для меня дверь.

Помогает выйти.

Я стою на тротуаре, шатаясь, как пьяная, но упрямо игнорирую его протянутую руку.

— Спасибо, — благодарю, стараясь избегать прямого контакта взглядами. Не могу на него смотреть. Вроде бы не сделала ничего плохого, но тупо стыдно.

Он молча протягивает мне мое пальто, которое, оказывается, все это время было у него.

— Кристина, — говорит тихо, как будто боится спугнуть минуту затишья между приступами моих слез, — если хочешь поговорить, то…

— Не надо, Арик, — обрываю. «Не надо быть таким хорошим, ведь мы оба теперь в курсе, что я та еще сука». — Пожалуйста. Не сейчас.

Он замолкает, просто смотрит на меня несколько секунд. От сочувствия в его взгляде хочется провалиться сквозь землю. Поэтому я торопливо делаю шаг назад — боюсь испачкать этого хорошего человека своим внутренним дерьмом.

— Я позвоню завтра, можно? — Он не настаивает, но звучит максимально искренне. — Просто чтобы убедиться, что ты в порядке.

Рассеянно киваю — хорошо, завтра так завтра. Хотя уже знаю, что, скорее всего, не отвечу на его звонок. Или отвечу, но это будет наш последний разговор. Он заслуживает большего, чем маленькая сломанная Мальвина, чье сердце принадлежит другому.

В квартире горит свет и очень тихо.

Уже почти десять — в это время Марик обычно спит. И это первый раз, когда не я купала его перед сном и не я рассказывала придуманную на ходу сказку.

Елена Павловна и Галина Петровна сидят на кухне — пьют чай и о чем-то увлеченно разговаривают. Увидев меня, обе встревоженно хмурятся и встают.

— Кристиночка, ты чего такая бледная? — Галина Петровна подходит первой, прикладывает ладонь к моей щеке. — Да тебя как с креста сняли, господь с тобой, ну ты чего?

В ответ на е почти материнскую ласку, громко, надрывно всхлипываю.

Держусь на последней сопле — но меня все равно пробивает: падаю на стул, закрываю лицо ладонями и начинаю рыдать. Громко. Навзрыд. Как маленькая девочка, у которой единсвтенную и самую любимую игрушку.

Плачу так, будто пытаюсь выплакать из себя всю боль и обиду, все отчаяние, которое копилось месяцами.

Задыхаюсь, слова путаются, превращаясь в бессвязный, жалобный стон.

Пытаюсь рассказать, что случилось. Про то, как он был там — и как все на свете телки хотели его у меня отобрать. Про его игнор и как я побежала за ним. Про кольцо. Про страшные, жестокие слова, которые мы бросали друг в друга как камни. Про его «заебался».

Они слушают молча. Не перебивают. Не утешают банальными фразами.

Просто сидят рядом. Елена Павловна гладит меня по спине теплой ладонью.

Галина Петровна ставит передо мной стакан воды. Их молчаливое, спокойное присутствие действует лучше любых слов. Иду на него, как на маяк, чтобы кое-как все же выбраться из бушующего океана своей собственной истерики.

Когда первый, самый страшный приступ рыданий проходит, и у меня остаются только тихие, измученные всхлипы, Галина Петровна говорит:

— Ну, все, Кристиночка, поплакала, и хватит. Слезами горю не поможешь.

Я поднимаю на нее заплаканное, опухшее лицо.

— Он… он сказал, что любит меня, — шепчу, вытирая нос салфеткой. — Но… но он устал. Все кончено. Я же его знаю, он больше никогда…!

— Глупости, — мягко, но твердо говорит Елена Павловна. Забирает у меня смятую, ставшую моментально мокрой салфетку и дает взамен чистую. — Мужчины — они как дети малые. Наговорят глупостей сгоряча, а потом остынут и сами не поймут, чего психовали.

— Он хотел сделать мне предложение, — всхлипываю — и снова горько реву. — А я… я все испортила!

— Ничего ты не испортила, — качает головой Галина Петровна. — Просто… запутались вы оба. Гордые слишком. Упрямые. Как два барана на мосту.

— Он же меня теперь никогда не простит. — Новая волна отчаяния подкатывает к горлу, заставляя трястись от паники и очередного за вечер осознания, как сильно я снова накосячила. — Он никогда не прощает.

— А ты и не проси прощения, — в глазах Галины Петровны вспыхивает знакомый, мудрый огонек. — Дай ему остыть. А потом — иди. И не с повинной головой — не женское это дело перед мужиком голову наклонять.

— Он меня точно сожрет, — беру очередную чистую салфетку и вдруг обнаруживаю, что она мне больше не нужна — щеки высохли.

— Ой, да уж не