Сон наяву - Рада Теплинская

Мэтью снял убогую комнату в полуразрушенном пансионе под названием «Уютный уголок», где пахло сыростью, плесенью и дешёвым табаком, которым курил владелец, ворчливый старый немец по имени Ганс. Именно здесь, в этой затхлой лачуге, Эмили сейчас сидела, безучастно глядя в окно на унылый пейзаж: покосившийся забор, старую повозку, заросшую сорняками, и одинокого ворона, каркающего на ветвях старого дуба. Он договорился с хозяйкой, миссис Грант, женщиной с суровым взглядом и добрым сердцем, скрытым за множеством морщин и грубоватым поведением, что в обмен на комнату и питание Эмили будет мыть полы, помогать ей готовить простые блюда, такие как кукурузная каша и бобы, и выполнять другие работы по дому, например, носить воду из колодца и стирать бельё в кадке. Это было унизительно для девушки, воспитанной в лучших традициях южной аристократии, но у них не было другого выбора. Кларки были на грани и цеплялись за любую возможность выжить.

Не успели они поселиться в пансионе, как Мэтью Кларк, не теряя времени, сразу же направился в захудалый салун через дорогу, метко названный «Одинокая звезда». Этот салун с его скрипучей дверью, обитой потертой кожей, тусклым светом керосиновых ламп, отбрасывающих мерцающие тени, и запахом дешевого виски, пота и застарелой мочи был сердцем деревни. Это было место сбора ковбоев, фермеров и усталых путников, которые хотели выпить огненной воды, поиграть в карты, обменяться новостями и провести долгий вечер под звуки фальшиво играющего пианино и шумного смеха. Как всегда, Мэтью не терпелось попытать счастья в картах, и на этот раз он возлагал особые надежды на выигрыш. У него был только один план: сорвать джекпот, выиграть достаточно крупную сумму, чтобы вытащить их с Эмили из этой передряги и вернуть им хоть какое-то подобие прежнего благополучия.

В первую ночь ему необычайно повезло. Карты сами падали ему в руки, как по волшебству; он выигрывал партию за партией, складывая стопки смятых банкнот и блестящих серебряных монет. Удача улыбалась ему, обнажая пожелтевшие зубы, и он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Воодушевлённый этим успехом, он решил остаться в этой деревне ещё на один день и снова испытать судьбу, по-видимому, забыв о том, что удача непостоянна и ей нельзя слепо доверять.

15

В тот роковой вечер, два месяца назад, удача отвернулась от Мэттью Кларка. Она отвернулась от него в последний раз в его жизни, оставив его наедине с его пороками и необдуманными решениями, с его жадностью и неспособностью вовремя остановиться. Он проиграл все свои деньги, до последней монеты, включая то, что выиграл накануне вечером, и напился до беспамятства, пытаясь утопить свою горечь в дешёвом виски. В приступе отчаяния, подпитываемого алкоголем и гневом, он обвинил своего удачливого соперника, коренастого краснолицего фермера с хитрыми глазами, в мошенничестве, во всех смертных грехах и в использовании краплёных карт.

Обмениваясь оскорблениями и угрозами, пьяные соперники, чьи нервы были на пределе, выхватили из кобур револьверы, сталь которых сверкнула в тусклом свете лампы. В зале воцарилась напряжённая и зловещая тишина, нарушаемая лишь щелчками взводимых курков и тяжёлым дыханием присутствующих. Раздались выстрелы, эхом разнёсшиеся по округе, нарушившие ночную тишину и разбудившие собак в соседних домах. Через секунду Мэтью лежал на грязном полу в луже собственной крови, смешанной с пролитым виски и окурками, истекая кровью и кашляя ею вместе со стонами, а над ним нависала тень смерти, неумолимая и беспощадная. Его карточная игра закончилась раз и навсегда, а вместе с ней и его никчёмная жизнь.

Эмили встала с кровати, сбросив одеяло, которое стало лишним в душной комнате, пропахшей пылью и увядающими воспоминаниями. Ткань беззвучно скользнула на пол, словно сбрасывая бремя сна, но не принося облегчения. Каждый шорох, каждый скрип расшатанной половицы под босыми ногами — всё казалось нарочито громким в гнетущей тишине дома, словно звуки пытались вырваться из плена забвения. Она привыкла к этой тишине, но сегодня она давила особенно сильно, словно весь мир замер, затаив дыхание в ожидании чего-то неизбежного, словно перед бурей. Эмили нервно расхаживала по обшарпанному паркету, испещренному сетью потертостей и трещин — отражением тех лет, что он повидал, и той боли, которую он, казалось, впитал в себя, словно живой свидетель ушедшей эпохи. Каждый шаг сопровождался тихим скрипом, словно вторя ее собственному смятению, ее внутреннему хаосу, в котором смешались любовь, горечь, стыд и отчаяние — сложная симфония чувств, разрывающая ее изнутри.

Она любила отца, горевала по нему — глубина этой любви была безгранична, как и океан тоски, захлестнувший ее душу, бездонный и неумолимый. Она помнила его сильным, жизнерадостным, любящим, помнила его смех, наполнявший дом теплом, словно солнечный свет, пробивающийся сквозь тучи. Но эта память, как старая фотография, выцветала под натиском настоящего, под тяжестью той реальности, в которой ее отец превратился в тень самого себя, в угасший уголек былого пламени. И, несмотря на все это, на святую память и непоколебимую любовь, она упорно гнала от себя разъедающую мысль о том, что более сильный мужчина, мужчина с большим запасом внутренней прочности, смог бы достойно пережить смерть жены и не опустился бы до той жалкой, сломленной фигуры, в которую превратился Мэтью, до жалкой пародии на прежнего отца.

Мужчина с более сильным характером никогда бы не позволил горю так искалечить себя, не позволил бы отчаянию парализовать волю и разум, не превратился бы в живой труп, бродящий по дому. Он продолжал бы жить ради дочери, ради памяти о любимой женщине, находил бы в этом силы двигаться дальше, видел бы в этом стимул к жизни. Всякий раз, когда Эмили приходила в голову эта мысль, ей становилось невыносимо стыдно за отца — за его слабость, за его безволие, за ту пропасть, которая выросла между ними за последние годы, словно непроходимая стена, воздвигнутая горем. Но к этому стыду примешивалось горькое раздражение, жгучая обида, словно яд, медленно отравляющий ее душу.

Мэтью замкнулся в своём горе, возвёл вокруг себя непробиваемую стену отчаяния, отгородившись от дочери, словно она была не живым человеком, нуждающимся в поддержке, а призраком прошлого, напоминающим