Сон наяву - Рада Теплинская

иди покорми свиней. И принеси побольше дров, нечего тут стоять столбом. Пора начинать готовить ужин, а ты чем занимаешься? Солнце уже клонится к закату, а у нас ещё ничего не готово! Лентяйка! — каждое слово миссис Грант было словно плевок, отравляющий и унижающий.

Нейт Грант, высокий и крепкий парень с широкими плечами и загорелым лицом, сидел боком к двери и, казалось, безучастно наблюдал за происходящим. Он неторопливо пил кофе из облупившейся кружки за грубо сколоченным сосновым столом, покрытым сетью трещин и царапин, хранящих память о бесчисленных обедах и ужинах. Стол, как и вся остальная мебель на кухне — покосившийся скрипучий буфет, шатающиеся стулья, обшарпанный, потрескавшийся комод, на котором давно не меняли облупившуюся краску, — свидетельствовал о скромном, даже скудном достатке семьи и тяжелом, изнурительном труде, необходимом для поддержания жизни. Комната дышала бедностью и усталостью, ощущавшимися в каждой детали. Услышав слова матери, он невольно поднял голову, отвлекаясь от своих невеселых мыслей. В его глазах, обычно светлых и добродушных, отражающих открытость его души, мелькнула мимолетная тень сожаления, обращённая к Эмили, словно искра сочувствия, вспыхнувшая на мгновение в этом море неприязни и угрюмости. Он казался единственным источником света в этой тёмной комнате.

— Я помогу тебе, Эмили, — предложил он, ставя кружку на стол с тихим стуком, нарушившим зловещую, давящую тишину. — Я наколю дров, пока ты будешь кормить свиней. Это тяжёлая работа, особенно для тебя, с твоими тонкими руками и хрупким телосложением. Ты выглядишь уставшей, тебе нужно отдохнуть. — Его слова были тихими, но в них звучала искренность и неподдельная забота.

Миссис Грант поджала тонкие, почти бесцветные губы, превратив их в жесткую, непроницаемую линию, напоминающую натянутую тетиву лука, готовую сорваться в любой момент, и неодобрительно, злобно окинула сына цепким взглядом. Этот взгляд был подобен удару плетью. В нем было и удивление, и раздражение, и зависть, и даже, как показалось Эмили, немного страха — страха потерять контроль над ситуацией, над сыном, над домом, над привычным укладом жизни. Этот взгляд, словно удар хлыста, хлестнувший по спине, заморозил проявление сочувствия Нейта, заставив его невольно съежиться. Он опустил глаза, словно его поймали на чём-то запретном.

— Как бы не так! — отрезала она тоном, не терпящим возражений, режущим слух, как скрежет металла по стеклу, от которого по коже побежали мурашки. — Я не позволю ей жить в уютной просторной комнате, которую я ей выделила, и тем более питаться за одним столом с нами, как члену семьи, только потому, что я почитаю Бога, как и подобает всякой истинной христианке. Благотворительность — это одно, а избалованность — совсем другое. Я работаю от зари до зари, не покладая рук, а она должна отрабатывать жильё и еду, которые получает здесь.

К тому же, — добавила она с усмешкой, в которой не было ни капли тепла, лишь ледяной холод презрения, пронизывающий до костей, — если тебе нечем заняться, молодой человек, я найду для тебя занятие, не переживай. Лучше отнеси-ка мешки с кукурузой и бобами в амбар, нечего тут сидеть без дела. Или ты думаешь, что я буду вкалывать одна, как проклятая, а ты будешь отсиживаться в тепле? А ты иди, Эмили! Хватит бездельничать, время — деньги, и никто не будет тебя содержать просто так. Живи своим трудом. Каждая крошка должна быть оплачена! — каждое слово было подчеркнуто и произнесено с особой злобой, словно она выплескивала накопившуюся желчь.

Эмили опустила взгляд, стараясь скрыть обиду, которая болезненным комком, словно камень, застряла у неё в горле, мешая дышать. Слова миссис Грант ранили гораздо сильнее, чем тяжёлый физический труд или усталость, накопившаяся за долгий и изнурительный день. Они впивались в самое сердце, как занозы, отравляя душу ядом разочарования и безысходности. Она чувствовала, как к горлу подступает ком слёз, но отчаянно пыталась сдержать их, не желая показывать свою слабость. Она чувствовала себя чужой и нежеланной в этом доме, где так наивно надеялась найти приют и защиту, словно заблудившийся путник, которому безжалостно захлопнули дверь перед самым носом в разгар бури. Она понимала, что ей предстоит долго и упорно доказывать своё право на существование, на малую толику тепла и участия в этом холодном и неприветливом доме, где её появление было воспринято как тяжкое бремя. В тот момент она чувствовала себя совершенно одинокой и потерянной.

19

Эмили густо покраснела, как спелый мак, ощущая жар, разливающийся по щекам и шее, словно она разом выпила кружку горячего чая с перцем. Каждое слово, брошенное миссис Грант, жалило её, как пчелиный укус, острым и болезненным, оставляя после себя зудящее раздражение. Но истинным источником её смятения был вовсе не гнев хозяйки дома, хотя обычные упрёки миссис Грант по поводу недостаточно вымытой посуды, вечно липкой столешницы и пыли, скапливающейся в углах, были достаточно неприятны. Настоящая причина её панического бегства крылась в другом — в мучительном, пристальном внимании Нейта Гранта, её старшего сына.

Она ощущала его взгляд как физическое прикосновение, обжигающее и смущающее одновременно, словно он проводил невидимым пальцем по самым сокровенным уголкам её тела. Это было не просто любопытство, а нечто более властное, более настойчивое. Он словно сканировал её, раздевал глазами, оставляя после себя липкое ощущение неловкости и тревоги.

Эмили пулей вылетела из кухни, спасаясь от этого невысказанного, но ощутимого напряжения, от густой атмосферы невысказанных желаний и опасно близкого, как ей казалось, падения в пропасть. Её юбки — красная фланелевая нижняя, согревающая в холодные осенние дни, и верхняя из поплина цвета выцветшей травы, некогда яркая и сочная, а теперь тусклая и безжизненная, — взметнулись вокруг неё, как паруса на сильном ветру, подгоняемые её испугом и желанием скрыться, затеряться, исчезнуть из поля зрения Нейта. В последнее время она слишком часто ловила на себе его взгляды, скользившие по её груди, выступавшей из-под простого платья, и очерчивавшие стройную талию так внимательно и оценивающе, словно у немолодого, опытного художника, изучающего модель, чтобы запечатлеть её на холсте, уловить каждый изгиб, каждую тень. Ей не нравилось это откровенное, почти хищное выражение в его карих глазах, обычно спокойных и даже немного ленивых, а теперь горевших ненасытным огнём. В них она прочла недвусмысленное желание, словно она была добычей, которую