Хризолит и Бирюза - Мария Озера

проводил ритуал. Восковые огарки, давно просевшие, вспыхивали один за другим, отбрасывая на стены дрожащие тени. Свет полз по углам, как живой. Пламя медленно рождало золотой свет, и комнату окутал мягкий аромат воска и терпкий запах масляных красок.

Я ступила внутрь — и будто попала в иной мир. Просторная студия встретила меня тишиной, в которой, казалось, дышала сама история. На стенах висели картины — резкие, смелые мазки, а между ними абстракция, будто воплощение скрытых мыслей художника. На одном из полотен полуобнажённая женщина лежала на мятой простыне, на другом — фигура в изумрудном платье бросала дерзкий взгляд. Их взгляды словно следили за каждым моим шагом.

— Здесь… уютно, — сказала я, оглядываясь. Слово «уютно» прозвучало слишком просто. Слишком… обыденно. Но другого не нашлось. Это место не вмещалось в слова.

В углу стояло старое пианино, клавиши которого, наверное, помнили чьи-то дрожащие пальцы. Полки ломились от книг в потрёпанных переплётах; их запах смешивался с ароматом дерева и свежей краски. На тяжёлом рабочем столе беспорядочно лежали наброски: тонкие линии карандаша, чёткие контуры лиц и тел, а рядом резная деревянная фигурка, которую Иден лениво смахнул от пыли.

— Это место — моя крепость, — произнёс он, и в голосе его звучала собственническая нотка. — Каждый предмет здесь — часть меня.

Художественная студия Идена была также его спальней. Помимо художественных элементов, комната была украшена вышитыми шторами и роскошными мебельными предметами. Воздушные занавески плавно колыхались, словно олицетворение дыхание.

В углу студии находился мольберт с чистым холстом и набором кистей, рядом на маленьком столике лежали масляные и акриловые краски в небольших тюбиках.

Замерев посреди комнаты, я кружилась на месте, рассматривая каждую картину.

— На первом этаже — моя галерея, — сказал Иден с улыбкой довольного кота, который ведёт добычу прямо в логово. Его слова прозвучали почти невзначай, но в них слышалась гордость коллекционера, что выставил свою душу напоказ. — Там висят мои официальные работы. А здесь… — он обвёл рукой студию, — здесь живёт то, что не поддаётся цене.

Он небрежно сбросил пальто на кресло, словно оно мешало ему дышать, и принялся переставлять мольберт. Каждое движение было неторопливым, но уверенным, будто он выполнял не просто физическое действие, а некий ритуал, способный разбудить вдохновение. Мольберт он поставил прямо напротив кровати с балдахином — символа комфорта и власти над пространством, где искусство и желание переплелись в одно.

Я последовала его примеру: сняла своё пальто и аккуратно положила поверх его. Чужой запах — терпкий, тёплый, немного пахнущий маслом и кожей — заставил меня на миг замереть.

— Почему ты сразу не сказал, что хочешь привести меня в мастерскую? — произнесла я с легкой наигранной обидой, наблюдая, как он перебирает тюбики, высматривая в тусклом свете цвета. Палитра в его руках выглядела так же естественно, как оружие в руках солдата — продолжение его самого.

Он не ответил сразу. Только поднял глаза из-за полотна. Холодные. Серебряные. С оттенками никеля. Словно смотрел не на меня, а сквозь меня.

— А ты бы тогда не согласилась сбежать со мной, — сказал он наконец и усмехнулся, как человек, который заранее знает ответ.

— Справедливо, — признала я и устроилась на кровати, изогнувшись в ленивой позе и подперев голову ладонью. С улыбкой следила, как его взгляд скользит по моим линиям — жадно, но сдержанно, будто он изучал не женщину, а композицию. — Неужели собрался рисовать меня?

— Как точно ты подметила, джанум, — ответил он негромко, и кисть в его руке сделала первые резкие штрихи. В уголках губ Идена появилась улыбка — та самая, едва заметная, но опасная, как тень ножа в полутьме.

— Я думала, ты рисуешь только тех девушек, с которыми спал, — бросаю я, вытягиваясь на спине вдоль кровати. Тело ныло от усталости: прыжки по крышам Верхнего города словно высосали из меня силы, но взгляд Идена держит меня в тонусе больше, чем любая опасность.

Его рука замирает в процессе.

Он осторожно опускает палитру и кисточку на столик рядом с мольбертом и обходит последний так медленно, что я успеваю обратить на это внимание и испугаться, поднимаясь на локтях. Мужчина мягко боком садится на край кровати, от чего я чуть подаюсь в его сторону. Его присутствие так близко ко мне наполняет воздух тяжестью, и я ощущаю, как мурашки перебегают по моему телу. Иден приковывает взглядом мои глаза, словно магнит, и я не могу оторваться от его пронизывающего льда.

Я не знаю, что именно меня так сильно пугает: его пристальный взгляд или обострившееся чувство уязвимости. В комнате царит тишина, но она кажется почти громкой, пронзая меня своими звуками. Иден наклоняется чуть ближе, позволяя мне разглядеть каждую черту его лица — высокие скулы, нос с горбинкой, едва полные губы, которые были разомкнуты в легкой полуулыбке. Я чувствую, как сердце колотится в груди, и стараюсь собраться с мыслями, чтобы не выдать своего смятения.

— Ты знаешь, что все произведения искусства рождаются в моменте? — его голос едва выше шепота, но он разрезает воздух, будто ножом.

Я киваю, не в силах преодолеть переполненные эмоциями мысли. Его рука, грациозная, словно для завершения какого-то мазка, касается моих волос, что обдает меня теплом и электричеством одновременно. Я плаваю в этом ощущении, не осмеливаясь двинуться или говорить.

— Иногда лучший холст — это просто чувства, — продолжает он, слегка играя прядью моих волос.

Его прикосновение, тёплое и осторожное, за которым я безвольно наблюдаю, скользит с пряди моих волос на скулу. Этот жест — на вид ласковый и почти безмятежный — только усиливает тревожное напряжение, словно в комнате натянули струну, готовую вот-вот лопнуть. Мой пульс грохочет в ушах, но сердце Идена бьётся ровно, будто он сам — воплощение спокойствия.

В свете колышущихся свечей его глаза мерцают, как полированные камни, в которых заключена целая вселенная: холодная, загадочная, манящая своей тьмой. Его ладонь мягко скользит по моей щеке, и внутри меня вспыхивает искра — неугомонное чувство, от которого сложно укрыться.

— Иногда страх — это тоже форма искусства, — произносит он негромко, и голос его звучит с уважением к моему внутреннему миру, словно он хочет дотронуться не только до тела, но и до самой души. — Потому что в нём — честность. Потому что в нём — ты.

— Чего ты от меня хочешь, Иден Герц? — мой голос звучит низко, с хрипотцой, будто мне не хватает воздуха. Я подаюсь вперёд, и между нашими лицами остаётся всего несколько сантиметров.

Дыхание становится тяжелее, но в то же время я чувствую,