Беспринципная - Юлия Резник

class="p1">Генка кивает. И с особым пристальным вниманием впивается в мое лицо, будто пытается насквозь просканировать, всё ли со мной в порядке. Мне же хочется зарыдать. Не от страха, не от обиды — от дикой усталости.

— Я в душ воды натаскал.

Ком встает поперек глотки. Если с кем мне и повезло, то с братом. Киваю. Беру чистое полотенце, выхожу на улицу, снимаю с себя всё и встаю под ледяные струи. Воду Генка набрал с вечера, и та не успела прогреться на солнце. Стук капель по спине сводит с ума и заставляет стучать зубы, но я стою до тех пор, пока не смываю с себя весь этот день. Обтираюсь насухо, завязываю на груди полотенце и несусь к дому. На контрасте с холодной водой ночь кажется упоительно теплой. Воздух напитан ароматами трав, сыростью земли и терпкой сладостью палой ягоды.

Я замираю на крыльце, вдыхая полной грудью. Голодно урчит пустой желудок. Стрекочут сверчки, да редкий всплеск реки слышится. А в черном бездонном небе мерцают яркие звезды. Говорят, в городе таких не увидишь. Здесь же кажется, что ты на них смотришь, а они в ответ на тебя…

— Ты спать собираешься? Через два часа будильник, — ворчит брат.

— Ложусь, — фыркаю я, захожу в дом и действительно заваливаюсь на свою лежанку.

Утро начинается с привычного крика петуха и ощущения, что меня переехал трактор. Голову будто кто-то зажал в тисках, в спине ломота, под глазами синяки, которые можно увидеть даже из космоса.

Наспех умываюсь, чищу зубы и выбегаю из дома, буркнув хмурому с утра Генке:

— Я к Гаспарянам.

На телефоне никаких пропущенных. Это я первым делом проверила. А значит, с матерью все в порядке. Самой звонить в отделение не спешу. Там ясно дали понять, что все справки — после восьми. Так что у меня еще есть как минимум час до оглашения приговора.

На удивление в кухне — никого. Это плохой знак. Зато со двора слышится шум работающего "Кёрхера". Никак Арман Вахтангович машину моет.

— Доброе утро, — здороваюсь я.

— Привет, — хмурится Гаспарян.

— Я за своими, — поясняю, переминаясь с ноги на ногу. — Спасибо, что приютили их, дальше мы сами справимся.

— Не сомневаюсь. Но пусть поспят. Не буди.

— Ладно, — мямлю я. — А Седа тоже дрыхнет, что ли? В доме — тишина.

— Она с матерью.

— Ей опять стало хуже?

— На третий день после химии всегда так, — злится Арман Вахтангович. — Все под контролем.

— Я и не сомневаюсь. Ну… Ладно, тогда я пойду собираться на работу.

— Оставь. Я в кадры позвоню, скажу, чтобы тебе отпуск подвинули.

Растерянно хлопаю глазами. Киваю и зачем-то прохожусь взглядом от вихрастой макушки до пальцев ног, выглядывающих из самых обычных резиновых шлепок. Пальцы у него красивые… Взгляд взмывает вверх. К плечам, обтянутым уже намокшей от брызг футболкой, которая только подчеркивает довольно-таки неплохой рельеф. Эти руки… Крепкие, но совсем не такие, как у какого-нибудь фитнес-тренера. Передо мной обычный мужик, который не понаслышке знает, что такое тяжелый физический труд. Ладони у него обветренные и мозолистые. Ловлю себя на волнующей мысли, что из таких хрен вырвешься, если он схватит. Провожу взглядом по широкой груди. Она как глухая стена, в которую хочется врезаться лбом и забыться. Глупо, да, но ведь хочется. Поднимаюсь вверх по мощной шее, квадратной челюсти, сжатым в нитку губам, к глазам, которые в ответ вспыхивают, как два нефтяных пятна.

Конечно, он улавливает мой интерес! Блин. Отворачиваюсь, хотя уже вроде как поздно.

— С-спасибо.

Кошусь на руку, напряженно сжимающую шланг, и у меня натурально перехватывает дыхание. Арман Вахтангович тянет тот вверх, чтобы вымыть крышу, футболка задирается, открывая полоску мясистого, но совсем не выпирающего вперед живота, заросшего короткими жесткими волосами. Во рту от этой картины сохнет.

— Так и будешь пялиться? — хмыкает Гаспарян.

А-а-а-а, господи! Стыдно-то как! Я силюсь улыбнуться. Я же крутая, ну! А сама завороженно смотрю на каплю пота у него на виске, и как движется кадык, когда он говорит, как кривятся его губы.

— Нет, пойду уже, — мямлю, чувствуя, как нестерпимо горят щеки. — Вы скажите моим, как проснутся, чтобы шли домой, ага?

Гаспарян коротко кивает, не поворачивая головы. Я спешно ретируюсь. За спиной снова раздаётся рык "Кёрхера", но даже он не заглушает издевательский голос внутри.

Ты че, дура, никак реально в Седкиного отца втюхалась?

Да нет же. Это какой-то бред!

Спотыкаюсь о брошенный в траве шланг, чертыхаясь, поджимаю губы. Ноги совсем ватные. И сердце заходится, как дурное. Ну что это такое? Он же… не для меня. Ни возрастом, ни статусом, ни в целом!

Все так, с этим никто не спорит. Мной руководят вовсе не чувства, а трезвый расчет. Я хочу силы. Хочу надёжности. Хочу, чтобы вот эти руки, грубые и сильные, обняли… Прямо как в кино. Хотя бы один раз. Один. Раз. Но лучше, конечно, чаще.

Спина зудит. Неужели он мне вслед смотрит? Так-то между лопатками просто горит огнем! Хочется оглянуться, чтобы убедиться в своих подозрениях, но я держусь. И зачем-то начинаю чуть сильнее покачивать бедрами.

Так меня это все сбивает с толку, что места себе не нахожу.

— Ты чего не собираешься на работу?

— Арман Вахтангович дал мне отпуск.

Генка смотрит на меня в упор. Мне кажется, он догадывается, что я затеяла. Ну и пусть. Обсуждать с ним что-то, оправдываться — нет никаких сил.

— Пойду на кладбище схожу.

— Местечко для мамаши присматриваешь? — хмыкает Генка. Округлив глаза, хватаю кухонное полотенце, скручиваю его колбаской и от души луплю этого дурачка — чтоб не молол ерунды!

— Придурок. Молись, чтобы она поправилась.

Выхожу за калитку, иду быстрым шагом к кладбищу. Их у нас два в поселке. Одно старое-престарое. Второе — новое. Мой отец похоронен на старом. Я часто думаю, как бы сложилась жизнь, будь он жив. Вряд ли бы мать пошла по наклонной. Не было бы ни Генки, ни Лёньки со Святом, ни маленькой Алиски… Возможно, был бы кто-то другой. Но это я уже никогда не узнаю.

Дохожу по избитой колдобинами дороге до конечной остановки. А там между зарослями колючей акации по тропинке, мимо покосившихся давно не крашеных оградок, просевших надгробий и ржавых крестов. Останавливаюсь, чтобы оглядеться. Сориентироваться здесь не так просто — все давным-давно заросло. Будто лес, к которому кладбище примыкает с юга, забирает землю, с которой однажды был вытеснен. Высоченные деревья загораживают свет. Жутковато. Впрочем, говорят, что бояться надо живых, а не мертвых.

Решительно сворачиваю налево, а