Фани Дюрбах и Тайный советник - Алла Ромашова

Фани, решив прогуляться перед сном, проводила Лагунова до калитки. На обратном пути, проходя мимо конюшни, девушка обратила внимание на свет свечи в окошке комнаты Василия.

«Странно», — подумала девушка и, свернув с дорожки, стараясь быть незаметной, подкралась к окну. Прислушалась. Тишина. Фани осторожно заглянула в окно. За грязноватым стеклом она увидела спину Василия. «Неужели уже отпустили?» — гувернантка обрадовалась и хотела уже броситься внутрь, как мужчина повернулся лицом к окну. Это был не Василий. Черные брови, маленькие, как пуговицы, глаза, нервные губы — Федор, помощник конюха, в свисающей с его плеч одежде Василия. Фани поднырнула под окно. Переждала, а потом еще раз заглянула: Федор поднялся на цыпочки, стал казаться выше. Прошелся по комнате узнаваемой походкой Василия — вразвалочку, широко расставляя ноги. Заломил шапку на голове. И от этого стал еще забавнее: как скоморох в кафтане на вырост. Фани прыснула смехом, быстро отодвинулась от окна, стараясь остаться незамеченной и нырнула в темноту, подальше от света свечи «Надо будет рассказать господину Лагунову», — подумала она, пробираясь в дом.

Утром девушка встала засветло. Пока ее воспитанники спали, она, накинув на плечи платок, побежала по утренней росе в оранжерею к бабке Устинье. Та всегда все про всех знала. Фани хотелось расспросить ее об Екатерине.

Бабка, которая, собственно, была женщиной лет сорока, увлеченной травницей, уже опрыскивала свой огород.

— Растения росу любят, — ответила она на вопрос Фани, почему так рано. — Сейчас, милая, закончу, и чаем тебя напою.

Женщины сели за небольшой столик перед входом в оранжерее, где обычно отдыхала Устинья в промежутках между работами на огороде и в теплице. С этого места открывался замечательный вид на всю усадьбу: на центральный вход, крыльцо в дом, конюшню, двор и даже погреб. Устинья налила кипяток и бросила туда иван-чай, душицу и перчинку, подавая Фани чашку.

— Зачем пожаловала, барышня?

— Расскажьи, Устинья, что про Экатерину помнишь. Как жьила она, были ли враги?

— А на что Вам? Ее ж уже нет, закопали.

— Мьеня следователь просиль помочь.

— А-а-а, — протянула бабка, — вот это кто вечор в усадьбу явился. Ну что ж. Катька — хорошая девка была, никому не мешала, работу свою исправно делала. Стирала, полы мыла, двор мела, воду таскала, на все сил хватало. Мужики к ней липли. На сеновал с Петром бегала, любились они.

— А из господ кто-нибудь к ней ходьил?

— Был тут один. Зажимал ее по углам. Один раз, слышала, три рубля ей предлагал, ежели придет в сад за оранжереей. Я, как услышала, что надумал негодник, шуметь стала, чтобы спугнуть его. Он Катьку-то отпустил, а сам шасть в дом.

— Кто это был?

— А я не знаю, как звать-то его. Молодой инженер. Вы с ним частенько по аллеям прогуливаетесь.

Фани вздрогнула: Москвин! Видать от бабки Устиньи ничего не укроешь. Вспомнила, как вчера сама под окном конюшни пряталась. Наверное, Устинья и ее заметила.

— А про Федора, что скажешь?

— Недалекий он, болезный. Его ж мамка в детстве в прорубь уронила, когда белье стирала, еле спасли. Вырос хилым, мелким. С людьми плохо ладил. Животных — вот кого он любит и кем не брезгует. Мне иногда кажется, что он сам, как оборотень. Я его намедни на опушке встретила, когда траву собирала — так он крался куда-то, по сторонам оглядывался, меня не заметил, а я и окликать не стала. На волчонка похож. Он, кстати, к колдунье ходит, сама видела. Зачем — не знаю, не скажу.

— А зачем он одежду Василия примьеряет? — спросила Фани, отводя глаза.

Устинья улыбнулась краешком губ, видать вспомнила, как мадемуазель накануне под окном подглядывала.

— Я ж говорю, болезный. Завидует он ему. Вещи его таскает. На Онисью заглядывался, пока девка не пропала. Василий-то — широкая душа, не замечал ничо. А со стороны-то видно.

И тут Фани словно громом ударило. Она замерла, уставившись в пространство. Она вдруг поняла, на кого был похож человек из ее страшного видения в доме колдуньи. Федор!

Фани взяла себя в руки и уже встала, чтобы до того, как начнутся уроки, успеть добежать в участок и все рассказать Лагунову, но вспомнила просьбу чиновника и спросила напоследок:

— А что еще видела в последние дни? Из ньеобычного.

— … на следующее утро после ареста Василия приходили странные людишки. В форме охранки с завода, один прихрамывал. Покрутились вокруг конюшни, внутрь зашли и скрылись, как сбежали.

— Устинья, а чего ж ты полиции ничего не рассказала?

— А меня никто и не спрашивал.

Фани торопливо допила чай и побежала в участок, надеясь, что Сильвестр Васильевич уже там. Лагунов был в участке уже с час. Пришел, когда никого еще не было. Ключами, которые выдал ему Алексей Игнатьевич, открыл кабинет и сел поработать с документами: еще раз внимательно прочитал протоколы, допросы свидетелей и подозреваемого. Особенно внимательно изучил допрос Онисьи полицмейстером: «Сообщает, что подозреваемый вел разгульный образ жизни, участвовал в традиционных удмуртских праздниках, где пил водку». Странно, не могла горничная так говорить про своего возлюбленного. Пришел помощник полицмейстера. Через полчаса занес в кабинет горячий чай. Сам полицмейстер задерживался на обходе участка.

— А что, голубчик, — спросил молодого помощника Лагунов, — помните тот вечер, когда горничная Онисья явилась с передачей для задержанного? Господин полицмейстер ее в тот вечер допросил.

Помощник смутился:

— Ваше высокоблагородие! Я ничего не знаю. Девушку видел, когда чай в кабинет подавал. Она заплаканная была.

— За Василия, поди, просила?

— Наверное! Слышал, как господин полицмейстер ей сказал: «Два раза в неделю ходить ко мне начнешь, тогда отпущу твоего Василия».

— А зачем он ее звал к себе, как думаешь?

— Наверное, Алексей Игнатьевич хотел, чтобы она обо всем, что на дворе происходит, рассказывала. Ну или еще зачем.

Лагунов пил чай, обдумывая версии. Никак не складывалось с убийством бабки и младенца. Приходилось признать, что ничего, кроме версии о человеческом жертвоприношении, не подходило. Но и та рассыпалась: все удмуртские жрецы были рыжими, а волос, который оказался зажат в руке у бабки — черный. Впрочем, Василий тоже на роль убийцы не подходил — это было ясно, как божий день, и отпечатки, снятые накануне, явно об этом свидетельствовали. Зачем же его очерняет полицмейстер? Только ли желание прославиться за этим стоит? По рассказам, он был неравнодушен к Онисье, а в ее покупке ему отказали. «Что-то здесь не то», — думал чиновник.

На этих его мыслях дверь в кабинет распахнулась и в него ворвалась запыхавшаяся раскрасневшаяся Фани. Запахло яблоками. Лагунов залюбовался, глядя на девушку,