Искупление - Элизабет фон Арним

дорогу на мулах. Вначале, в сравнительно благополучные времена, когда Агата была еще молода и полна решимости добиться невиданного успеха, превратить отель в процветающее заведение, доказать Эрнесту и всем прочим мерзким Боттам, что они ошибались, дурно отзываясь о ее замужестве, и блистательно утвердить свою правоту, здесь останавливались на весь август бодрые англиканские священники, включая нескольких крепких епископов, а также их жены, особы не менее крепкие и жилистые. Мадам Ле Бон, будучи англичанкой, придает этому месту особый уют, здесь чувствуешь себя как дома, уверяли они, а кто она такая, кстати? О, да, в сущности, никто, девушка из предместья. Агата умела тонко нарезать хлеб для бутербродов, заварить настоящий английский чай и знала, что вода, если только не холодная, должна быть горячей. А если Агата была не в состоянии обеспечить вам приличную ванну в ванной комнате за неимением в отеле таковой, то уж натаскать горячей воды, чтобы наполнить кадку, точно могла. Жены по-дружески обращались с мадам Ле Бон: «Милое юное создание, настоящая леди», – епископы проявляли необыкновенную любезность и даже учтиво приглашали присесть, когда вызывали ее в гостиную, чтобы узнать насчет прогулки в горах, и все аккуратно платили по счетам.

То были замечательные дни, не то что те, что наступили потом. Но даже тогда супруги Ле Бон испытывали денежные затруднения. Сезон был таким коротким, англичане же (ибо вряд ли кто-то еще настолько любил физические упражнения в сочетании с неприхотливой жизнью, чтобы взбираться вверх по склонам по вьючной тропе к простой крошечной гостинице) отправлялись в отпуск лишь в августе и сентябре, а к середине сентября солнце рано скрывалось за краем котловины и становилось так холодно, что даже самые выносливые постояльцы спешили спуститься вниз, к более теплым местам. Тогда в отеле наглухо закрывали ставни, и на десять месяцев здесь воцарялось безмолвие, а денег на следующий год уже не приходилось ждать.

Окрыленная гордостью и молодостью, исполненная решимости не допустить, чтобы гадкие Ботты сказали когда-нибудь: «Мы тебе говорили», – Агата делала все, на что способна женщина, и даже больше того, чтобы поддержать своего Гастона в эти месяцы пустоты. Она мыла, скребла, чистила, стряпала и пекла; неутомимо собирала еловые шишки и хворост для камина, возле которого любил дремать Ле Бон; вытаскивала из дома матрасы и подушки, чтобы проветрить на смерзшемся снегу под жарким полуденным зимним солнцем; прилежно штопала и латала ветхие, изношенные простыни («Похоже, священники без конца ворочаются в постели», – думалось ей); с безумной тревогой заботилась о драгоценных козах и по-матерински хлопотала над не менее драгоценными курами. Каждый день после чая, усадив Гастона поудобнее в кресло у камина и вручив ему трубку, которая внушала бедняге ощущение сытости, Агата выходила одна в полумрак и смотрела, как великолепные сумерки медленно наплывают на долину, наполняют ее тьмой, словно чашу, неспешно ползут все выше и выше, гасят красные отблески заката, пока во мраке ночи не останутся лишь багровые кольца на самых верхушках гор. Тогда она запрокидывала голову и подставляла лицо морозной чистоте пустынных, покрытых снегом склонов, застывших в глубоком безмолвии; в этой не нарушаемой ничем тишине Агата черпала храбрость, здесь укрепляла свою веру, ибо к концу долгого дня, проведенного за тяжелой работой, смелость и вера покидали ее.

«Нет, я не сдамся, – клялась себе Агата. – Не позволю, чтобы мужество и вера меня покинули». Здесь так красиво, думала она, когда еще была молода. Агата жила в самом сердце этой красоты. Ее окружала любовь. За порогом простиралась восхитительная зимняя чистота и медовое очарование июня, а дома ее ждал славный добрый Гастон. Ей нужно было лишь выйти на минутку в конце дня, чтобы успокоиться и отдохнуть. Не позволит же она себе впасть в уныние только оттого, что у них нет денег? Все еще наладится. Она непременно этого добьется. Никогда гадкие Ботты…

В то время Агате было всего двадцать с небольшим и сил ей на все хватало. Десять лет спустя она все еще делала ту же работу по дому, продолжала выходить каждый вечер к звездам, но теперь только лишь для того, чтобы подышать свежим воздухом и, ни о чем в особенности не думая, прищурившись, посмотреть на небо усталыми глазами. Так прошло пятнадцать лет, и каждый год был тяжелее предыдущего. Тело ее высохло, стало костлявым, от былой мягкости и округлости не осталось и следа.

Но мысль о Боттах преследовала ее неотвязно. Они не должны узнать, ожесточенно твердила Агата, ни один из них не должен узнать. Если написать сестре о своих несчастьях, та, без сомнения, поможет, но ведь Милли тоже миссис Ботт, вдобавок, судя по ее письмам, миссис Ботт вполне благополучная и довольная жизнью, так что рано или поздно она проговорится, а тогда мстительный Эрнест узнает о бедах свояченицы и будет злорадствовать. И в самом деле, разве она не богачка, ведь у нее есть Гастон, всегда ласковый, обходительный, неизменно вежливый и учтивый? С ним она совершенно счастлива. Фамилия Ле Бон подходила ему как нельзя лучше. Агата часто писала об этом Милли: фамилия самая подходящая. К тому же он и минуты не мог обойтись без жены, полагался на нее во всем. И Агате это нравилось. У нее не было детей, но она не тосковала по ним, ведь Гастон видел в ней опору. Он был ее ребенком, самым любимым, самым дорогим ребенком, и никакое дитя не нуждалось бы в ней больше. Это она утешала и поддерживала его во всех невзгодах и денежных неурядицах. Она была сильнее. Ей нравилось быть сильнее, нравилось разрешать даже малейшие затруднения ее Гастона. К примеру, без нее он даже не мог выбрать, какой надеть галстук. Ей очень это нравилось.

Должно быть, эти Ботты воображают, будто она сожалеет о своем поступке, размышляла Агата. Сожалеет? «Никогда!» – говорила она и продолжала повторять даже пятнадцать лет спустя – так велика была ее гордость, так непреклонна решимость. Она щурила усталые, но дерзкие глаза на яркие ледяные звезды над сияющими безмолвными пустынными склонами, покрытыми толщами снега. «Сколько же здесь снега! – думала она. – Жаль, что его нельзя есть».

Десять лет спустя никто не узнал бы Агату. К тому времени ей исполнилось сорок четыре, и выглядела она так же, как выглядят занятые изнурительным трудом женщины ее возраста в этом безлюдном горном краю, измученные крестьянки с грязно-серыми лицами, что, если посмотреть издали, почти сливаются с землей, на которой они работают, и кажутся старухами лет под семьдесят. Кожа туго обтянула ее скулы и странно задубела, будто