Искупление - Элизабет фон Арним

покрылась лаком от свирепого солнца, слепящего снега, пронизывающих зимних ветров и ледяной воды, что при умывании впивалась в лицо тысячей острых лезвий, а тело так высохло, что превратилось в узловатый канат, в сплетение напряженных жил. За эти годы супругам Ле Бон пришлось пережить войну, которая и уничтожила окончательно маленький отель. Никто больше не приезжал. Дом стоял пустым, с наглухо закрытыми ставнями. Агата с Ле Боном выжили только благодаря козам, что давали молоко, да засеянному рожью клочку земли, который приносил им хлеб. Теперь Ле Бон зависел от жены как никогда прежде, но больше не просил выбрать ему галстук, потому что ни одного галстука у него не осталось. Впрочем, это уже не имело значения, ибо, поскольку он больше не брился, у него выросла борода и закрыла то место, где раньше был галстук. Гастон выглядел так же опрятно, как и когда-то, хотя уже давным-давно остался без волос, а борода его совсем побелела. Агата заметила вдруг то, чего прежде не замечала: ее муж постарел, страшно постарел. С отросшей белоснежной бородой он походил на сухонького древнего патриарха, и порой она ловила себя на том, что смотрит на него с удивлением, не узнавая мужчины, с которым когда-то сбежала. Он в свою очередь тоже порой с вялым недоумением в глазах останавливал на ней тусклый взгляд. Неужели эта костлявая, жилистая, побитая жизнью женщина – его жена? Как такое возможно? Ле Бон вздыхал и закрывал глаза.

На двадцать пятый год их жизни в супружестве он начал умирать; не от какой-то определенной болезни, заверил врач, неохотно взобравшись на гору по вьючной тропе, но, очевидно, от неспособности жить дальше. Да он и не хотел жить дальше. С него хватило. Стоило ли жить, когда в доме было так холодно, в желудке так пусто, а в тощей жесткой постели так неуютно? «Довольно, с меня довольно», – решил он. «C’est assez»[11] – последнее, что смогла разобрать склонившаяся над ним в отчаянии Агата, но и в этом прощании Ле Бон остался прежним добряком, потому что на самом деле хотел прошептать: «C’est trop»[12]. Но такие слова больно ранили бы его бедную верную amie[13]. Мягкий и учтивый до последнего вздоха, Ле Бон умер, а гостиница была тотчас продана за сущие гроши владельцу большого отеля из долины внизу, который уже давно присматривался к ней, ибо желал приобрести небольшое dépendance[14] высоко в горах, чтобы наиболее активные из его постояльцев могли совершать туда прогулки.

Агату оставили вести счета. Место ей предложили отчасти из доброты, отчасти потому, что она хорошо знала это дело, отчасти оттого, что услуги ее стоили дешево. Она согласилась, несмотря на нищенскую плату, а куда ей было еще идти? Агате нужно было где-то жить, а теперь, когда Гастона не стало, ей еще меньше прежнего хотелось писать Милли о том, что она бедна, и признаваться, что в деловом отношении ее муж оказался совершенно беспомощным. Агата столько лет высоко держала голову, как подобает жене успешного, процветающего владельца отеля, теперь же, сломленная, без фартинга в кармане, меньше, чем когда-либо, желала она сдаться на милость Боттов. Вдобавок какой был в этом прок? Безжалостный Эрнест навсегда оторвал от нее Милли, и той, по ее собственному признанию, до сих пор приходилось прятать их письма. Так что если даже Агата унизится настолько, что станет молить о помощи, то, весьма вероятно, встретит презрительный отказ. Просить о помощи? Вдова Гастона – просительница? Ну нет, уж лучше голодать, с ожесточением говорила себе Агата.

Она вела чужие счета и угрюмо наблюдала, как небольшое денежное вложение и совсем немного деловой хватки способны превратить неудавшееся дело Гастона в процветающее предприятие.

Как раз тогда Агата обратилась к поэзии. Прежде тяжелая, изнурительная работа занимала все ее дни, теперь же ей почти нечем было себя занять, и впервые за многие годы она не голодала. Частенько вместо чаевых благодарные священники ей дарили перед отъездом из отеля маленькие томики стихов. Это были сборники из «Золотой сокровищницы»[15] и «Оксфордских книг поэзии»[16]. Она внимательно изучила «Тирсис»[17] и «Адонаис»[18], а также «In Memoriam»[19], ей казалось невероятным, даже сверхъестественным, как все эти поэты могли писать о Гастоне и в память о нем. У Агаты не было средств, чтобы часто отсылать письма сестре, ведь марки стоили дорого, а жалованье уходило на оплату траурного платья, которое пришлось купить в кредит, но когда она садилась писать, прочитанное наполняло ее послания великой скорбью и они походили на погребальный плач, повергая Милли в изумление. В своей комнатке под самой крышей Агата старательно и решительно переписывала неуклюжими пальцами великолепные стихи. От тяжелой работы дома и в саду руки ее огрубели и заскорузли, пальцы не слушались, но никакие трудности не могли помешать Агате поступить так, как она считала правильным, а это, по ее разумению, и было единственно верным. Она видела свой священный долг в том, чтобы показать Милли, а благодаря нескольким оброненным ею словам, возможно, и всем злобным, мстительным Боттам, каким человеком был Гастон на самом деле: благородным. Таким он и покинул этот мир: благородным, терпеливым, не оцененным по достоинству. Думая об этом, Агата плакала, горькие слезы сожаления о Гастоне, жгучие слезы негодования и обиды на безжалостных Боттов, непреклонных в своей многолетней ненависти, лились из ее глаз. Теперь, когда Гастона не стало, сестренка Милли была единственным на свете существом, любившим ее, но враждебное семейство разлучило их, окружило Милли неприступной стеной, и у них оставались только письма. «Ради Милли, – говорила себе Агата во время одиноких прогулок (а она теперь часто бродила в морозных сумерках по заснеженной дорожке, ведущей наверх, в горы), – я не колеблясь, с радостью отдала бы жизнь». Но Милли не нужна была ее жизнь. То, что могла бы дать Агата, никому не было нужно, а она могла бы дать много, и так щедро, из одной лишь преданности.

И Агата плакала. Но однажды в конце марта, когда снег начал таять и в траве яркими россыпями распустились вдруг цветы горечавки, словно по склонам разлился поток из исполинского ведра Господня, а последние из гостей-лыжников стали готовиться к отъезду, Агата увидела в «Континентал дейли мейл», той английской газете, которую новый владелец отеля выписывал для своих clientèle[20] из-за ее дешевизны, заметку о смерти Эрнеста.

Новость ее потрясла. Агата отошла к окну и скользнула по стеклу невидящим взглядом. Эрнест умер, и вместе с ним исчезла его злоба.