Демон в подарок - Евгения Оул

— Ну да. — Я фыркнула и откусила ещё. — Еда — это не только топливо, но и счастье. И в отличие от тебя, оно не издевается надо мной и не доводит до белого каления.

Он медленно зашёл внутрь, сел напротив и, не дожидаясь приглашения, протянул руку — взял пирожок прямо с моей тарелки.

* * *

— Эй! — возмутилась я. — Это вообще-то моё!

— Мы же делимся, — мурлыкнул он. — Всё самое вкусное лучше пробовать вместе.

Я едва не поперхнулась — не от пирожка, а от того, как он это сказал: низко, сладко, с намёком, который точно не относился к выпечке.

— Ты невыносим, — буркнула я, но тарелку ближе не придвинула. Пусть ворует, если так хочется.

Зефирос откусил кусок, облизал пальцы — и этот жест выглядел чертовски… неправильным. Слишком много в нём было чего-то интимного, будто он пробует не тесто, а меня.

Зефирос откусил кусок, облизал пальцы — и этот жест выглядел чертовски… неправильным. Слишком много в нём было чего-то интимного, будто он пробует не тесто, а меня.

— Неплохо, — протянул он, и в его голосе мурлыкало довольство. — Но, думаю, тебе стоит попробовать кое-что другое.

Я сузила глаза.

— Ещё скажи, что ты решил открыть кулинарную лавку.

Зефирос откинулся на спинку стула, задумчиво коснулся пальцем губ и произнёс так, будто рассуждал о вещах предельно обыденных:

— Нет. Испеку торт. Многослойный. С мягкими коржами, пропитанными сладким сиропом… с нежным кремом, который тает во рту, и ягодами, что лопаются от сока.

Он говорил медленно, и каждое слово звучало как колдовство.

— От первого кусочка ты закроешь глаза, чувствуя, как сладость разливается по языку. А потом проведёшь губами по ложке, собирая остатки крема… и сама не заметишь, как застонешь от удовольствия.

Я захлопнула рот, потому что поняла — он нарочно подбирал эти фразы. Торт он описывал или… или чертовски не торт?

Так, он совсем уже обнаглел! Или это, как всегда, просто у меня слишком бурная фантазия?

— Ясно, — выдохнула я, решив уткнуться в тарелку и не поднимать головы. — Ты явно мстишь мне едой.

Его улыбка скользнула мягко, почти лениво.

— Я просто хочу, чтобы ты поняла: удовольствие — в деталях. Даже самые простые вещи могут стать настоящим искусством, если делать их правильно.

У меня в висках звенело, будто он объяснял что-то совсем не про выпечку. И именно поэтому я решила резко сменить тему — но он оказался быстрее.

— Кстати, — продолжил демон, будто между делом, — если ты всерьёз хочешь попробовать расширить круг проклятия, придётся соблюдать одно условие.

Я моргнула, вцепившись в чашку с чаем, которая появился передо мной благодаря демону минуту назад. Он уже знал и помнил, что сладкое я люблю запивать чем-то горяченьким.

И я была рада, что он перестал щекотать мне нервы своим флиртом и решил перейти к серьёзным вопросам.

— Какое?

— Минимум неделю ты не должна использовать магию. Совсем. Нужно, чтобы она накопилась в тебе, как в сосуде. Тогда у тебя будет шанс.

— Неделю⁈ — вырвалось у меня. — Ты серьёзно?

— Абсолютно, — его голос стал спокойнее, деловитее. — Без этого всё остальное бессмысленно.

Я вжалась в спинку стула, тяжело вздохнув. Неделю без магии… Неделю без тренировок. С одной стороны — плохо, но… я была так рада!

Я ведь, как только попала в это тело, мечтала о спокойной жизни. А всё завертелось так, что приходилось действовать, снова и снова брать себя за шкирку. А теперь — целая неделя отдыха!

А ведь мысленно я не раз молила всех богов — Дайте ведьме отдохнуть!

И, может, для местных магов, нелюдей и ведьм — обходиться без магии было сродни наказанию, я же ликовала и да, довольный оскал сдерживать не стала.

Зефирос хмыкнул беззлобно и смотрел на меня с каким-то умилением. Ладно, фиг с ним — я целую неделею, а может и больше, буду бездельничать — так что готова всё ему простить.

Но, когда он вдруг поднял, наклонился черед стол и… лизнул уголок моих губ, я аж зависла и окаменела. Бабочки шмякнулись в обморок, сердце сбежало в пятки.

В его рубиновых глазах было что-то настолько манящее, глубокое, что у меня сорвало крышу.

К чёрту здравый смысл, когда я ещё получу в свои лапы такого мужчину? Завода с адресом, где таких делают, не знаю.

Да, он просто слизал вишневый джем, который остался после булочки. Но он должен был понимать, что я рано или поздно сорвусь, верно? Так что не виновата я.

Я схватила его за ворот рубахи и, не дав отстраниться, притянула обратно. Моя дерзость ударила сильнее, чем я ожидала, но удержаться было невозможно. Губы коснулись его губ, язык скользнул — и всё, пропала.

* * *

На миг его зрачки расширились, будто он не верил, что я решилась. Но в следующую секунду он ответил. Слишком яростно, слишком жадно, будто сам сдерживался до этого мгновения.

Мир качнулся. Стол оказался для него пустяком: одним движением он перепрыгнул через него, схватил меня за талию и приподнял. Его руки обжигали, как расплавленный воск, и я застонала, теряя остатки самообладания.

Ох, каким же вкусным он был. Слаще булочек, слаще всего. И эти вишневая кислинка лишь прибавляла ощущений своим контрастом.

Поцелуй стал глубже, безумнее. Он целовал так, будто хотел вытянуть из меня воздух и сам же вернуть его обратно. Я тонула в этом жаре, в его вкусе — слаще всех булочек, с пряной вишнёвой кислинкой, что только добавляла остроты. Мы целовались, как два голодных путника, что наконец нашли источник воды, но никак не могли остановиться.

Его губы накрыли мои так жадно, что я потеряла ощущение времени. Поцелуй тянул в бездну, где не было воздуха, не было мыслей — только мы. Его пальцы впились в талию, прижимая ближе, так что ткань платья казалась лишней преградой между нами. Я ощущала жар его тела каждой клеткой, и этот жар был сильнее любого костра, который я могла зажечь заклинанием.

Я судорожно вцепилась в его плечи, будто он был моей единственной опорой в этом стремительном падении. И в то же время именно он толкал меня вниз — глубже, туда, где уже не существовало ни страхов, ни сомнений.

Его дыхание смешивалось с моим, пальцы скользнули по щеке, потом — к шее, вниз, туда, где кровь пульсировала слишком быстро. Словно проверял: жива ли я ещё после этого поцелуя или уже растворилась в нём.

В голове звенело: глупость, ошибка, запрет… Но сердце знало: