Дикая Омега - Ленор Роузвуд

Чума молча наблюдает, уголок его глаза дергается — почти как намёк на улыбку. Он наливает ещё.

— Пей медленно, — предупреждает он, подавая мне стакан. — Если выпьешь слишком много, вырвет.

Команда. Мой организм вздрагивает, внутренне — готов подчиниться. Вот что самое отвратительное в альфах. Не их жестокость. Не их голод. А то, что моё тело всегда хочет слушаться. Даже когда я их ненавижу.

Но жажда сильнее гордости, и я делаю маленькие, осторожные глотки, чувствуя, как холод постепенно растекается внутри.

Пока я пью, я разглядываю Чуму, пытаясь понять, как совместить в своей голове тот пугающий, почти мифический силуэт, которого я боялась… и того, кто стоит передо мной. Он моложе, чем казался. Лет тридцать с небольшим. В его глазах живёт усталость — такая, которой бывает слишком много у тех, кто видел слишком много.

Но там же — сила. Спокойная, уверенная. Я так долго видела в альфах только врагов, только тех, кто стремится подчинить и сломать таких омег, как я. И эта смесь одновременно пугает и странно притягивает.

Я допиваю второй стакан. Холод оседает в пустом желудке. Чума берёт стакан из моих рук. Ставит на стол. И смотрит прямо на меня — так внимательно, что мне хочется отвернуться.

— Я знаю, что ты мне не доверяешь, Айви, — говорит он тихо. — И ты имеешь на это полное право. У тебя была вся жизнь, чтобы научиться бояться альф. Особенно таких, как я.

Он наклоняется чуть ближе, голос опускается на низкую, мягкую ноту:

— Но я не причиню тебе вреда. Никто из Призрачных Альф этого не сделает.

Часть меня хочет поверить. Хочет броситься на любой шанс быть в безопасности, быть не сломанной. Но мои шрамы помнят то, что забыла бы душа. Моя кожа помнит руки Центра. И я не умею доверять.

Я отворачиваюсь. Глаза жгут слёзы, которые я не хочу отпускать.

— Я никому не могу доверять, — шепчу хрипло. — Даже себе.

Он долго молчит. Его взгляд ощущается, как прикосновение — осторожное, терпеливое. И когда он наконец начинает говорить, его голос очень мягок и нежен.

— Доверие нужно заслужить, Айви, — произносит он тихо. — И я собираюсь его заслужить. Сколько бы времени ни понадобилось.

Я не знаю, что сказать. Не понимаю его. Зачем он это говорит? Что ему нужно? И почему… почему это звучит почти искренне?

— Ты, наверное, голодна, — вдруг замечает он, будто переключая тему. — Стоит попробовать что-то лёгкое? Тост? Рис?

Я смотрю на него молча и качаю головой. Он выдыхает.

— Да, мне сказали, что ты отказывалась есть. Пока ты была без сознания, я держал тебя на зондовом питании. Если горло побаливает — это из-за трубки, — поясняет он. — Но если ты и дальше будешь отказываться от еды… придётся ставить её обратно.

Меня бросает в дрожь от этой угрозы, рот снова пересыхает, хотя я только что пила. Болит всё, настолько, что трудно выделить что-то одно — но стоило ему упомянуть об этом, как я больше не могу не чувствовать тупую ноющую боль в горле.

— Вот именно, — говорит он и идёт к двери. — Сиди здесь.

Он выходит. Я сразу пытаюсь заставить ноги соскользнуть с кровати — но они не слушаются. Только в пальцы ног начинает возвращаться чувство, и это боль, пронизывающая до костей.

Блядь.

Я уже почти подцепляю ногтями катетер на сгибе руки, когда дверь открывается. Чума возвращается с тарелкой — наверное, прямиком из столовой. Запаха почти нет — хорошо. От любой резкости меня бы вывернуло.

Он ставит тарелку. Просто тост с маслом. И я… почти рычу от боли к себе. Внутренний голод, древний, как зверь, просыпается.

— Не ресторан, но желудку будет проще, — говорит он и стягивает тонкую голубую перчатку с правой руки. Его пальцы длинные, элегантные. Но форма ладони — сильная. На коже мозоли — от скальпеля, или от оружия. Он, наверное, убил больше, чем спас. Он поднимает тост и протягивает мне. Я дёргаюсь назад.

— Что, думаешь, я его тоже отравил? — он лениво откусывает угол. — Видишь? Нормально.

Я упрямо продолжаю сверлить его взглядом. Я так далеко зашла — и буду стоять до конца. Даже если он мягче, чем те, кто правил моей жизнью раньше… он всё равно альфа. А я не собака, чтобы брать еду с его руки.

Он склоняет голову чуть вбок, изучая меня. В его бледно-голубых глазах — раздражающее, тихое любопытство. Без золотых линз и маски он выглядит не менее опасным. Скорее — даже больше.

— Что не так? Ты же голодна, — говорит он почти разумно.

И тут мой желудок громко, нагло рычит. Предатель.

Чума тихо усмехается — звук низкий, гладкий, почти мелодичный. Он бесит меня… и вызывает что-то ещё. То, о чём я предпочитаю не думать.

— Я не собираюсь тебя заставлять, — говорит он и кладёт надкусанный тост обратно на тарелку. — Но тебе придётся поесть. Вопрос только: как.

Он поднимается и уходит через вторую дверь. Я почти уверена, что одна из дверей ведёт в коридор, а вот эта — в само крыло клиники. Если я попробую уйти — он увидит. Он то исчезает из поля зрения, то снова появляется, проходя туда-сюда, переставляя оборудование, что-то проверяя.

Когда я наконец убеждаюсь, что он не смотрит, перевожу взгляд на тост. И мой желудок рычит так громко, что мне хочется провалиться под землю. Я быстро хватаю целый кусок и откусываю. И, боги…Просто хлеб с маслом, а кажется — как праздник. Масло тает на языке, сладкое, мягкое. Хруст корочки сменяется тёплым, чуть тягучим мякишем.

Я проглатываю тост за секунды, почти впиваясь зубами в каждый кусок, пока не остаются только крошки. На мгновение я забываю всё. Стены. Боль. Страх. Есть только еда, наконец-то попавшая внутрь.

Но потом я смотрю на вторую половину — ту, из которой он откусил. И реальность обрушивается на меня. Я замираю. Гордость дерётся со старым звериным голодом.

Это не сдамся, убеждаю я себя, резко хватаю второй кусок и почти с яростью запихиваю в рот. Он мне его не скармливал. Не держал в руках и не предлагал еду как собаке. Это — другое. Это выживание.

Я ем медленно. До последней крошки. Стараюсь не думать о том, что его губы касались этого хлеба. Это ничего не значит. Ничего.

Когда я сглатываю последний кусочек, накрывает странная смесь удовольствия… и стыда. Я наконец-то поела, дала своему измождённому телу хоть каплю сил… но какой ценой? Неужели я