Блэкторн - Джей Ти Гайсингер

Тайно.

Запретно.

Когда я вскрикивала от безудержного удовольствия, Ронан закрывал мне рот рукой, чтобы заглушить звук. Когда он стонал, произнося мое имя, я просила его замолчать, чтобы никто не услышал. Только на заднем сиденье его машины мы могли полностью отдаться друг другу, потому что были глубоко в лесу, на темной дороге, и только волки и ветер слышали наш рев.

В одну из таких ночей я была близка к тому, чтобы сказать ему, как сильно я его люблю. Слова вертелись у меня на языке. Затем он посмотрел на часы и сказал, что ему нужно рано вставать, чтобы успеть на тренировку по футболу, и я навсегда проглотила все, что хотела произнести.

Он все еще был во мне, когда сказал, что ему нужно уйти.

Мои страстные стоны все еще эхом отдавались от запотевших окон.

Я отталкиваю Ронана и делаю шаг назад, едва не выколов ему глаз острием зонта. Он вовремя пригибается.

— Сильна, как всегда.

— Вовсе нет. Я стала намного сильнее, чем была в семнадцать. За это я должна благодарить тебя.

— Ты злишься.

Он ждет объяснений, но их не будет. Я перестала что-либо ему объяснять в тот день, когда сказала, что беременна, и его лицо стало кислым, как прокисшее молоко.

Нет на земле такой боли.

Это ужас, стыд, унижение, отвержение, страдание, разочарование и одиночество — все в одном. Когда мужчина, которому принадлежит ваше сердце, заставляет вас чувствовать себя никчемной, вы либо ломаетесь и никогда не восстанавливаетесь, либо привыкает к боли, чтобы выжить.

В моем случае я вырастила целый доспех.

Я возвела крепость из стали.

У меня щемит в груди, и я отхожу от Ронана. Из ресторана выбегает официантка, за ней — помощник официанта в испачканном белом фартуке.

— Что случилось? Черт возьми! — Помощник официанта недоверчиво смотрит на беспорядок на земле, а затем на крышу.

Когда Ронан поворачивается, чтобы заговорить с ним, я пользуюсь возможностью сбежать. Я бегу под дождем и не останавливаюсь, пока не оказываюсь дома.

Запыхавшись, я ставлю зонт в подставку у входной двери и снимаю грязные ботинки. Затем достаю телефон из кармана пальто и ищу в интернете номер похоронного бюро Андерсона. Я набираю его и нетерпеливо притопываю ногой, пока не отвечает женщина.

— Похоронное бюро Андерсона, чем я могу вам помочь?

— Это Мэйвен Блэкторн. Соедините меня, пожалуйста, с мистером Андерсоном.

Повисает долгая пауза.

— Эм, мистер Андерсон в данный момент не может подойти к телефону. Могу я передать ему сообщение?

— Конечно! Передайте ему, что, если он не ответит на мой звонок, я обращусь во все новостные агентства, которые смогу найти, и расскажу им, как из окна его заведения похитили обнаженное тело моей бабушки. Он все также не может подойти к телефону?

Она откашливается.

— Пожалуйста, подождите.

Секунд тридцать в моих ушах звучит тихая лаунж-музыка, а затем соединение восстанавливается.

— Здравствуйте, мисс Блэкторн.

Судя по голосу мистера Андерсона, он предпочел бы умереть, лишь бы не разговаривать со мной.

Хорошо. Так ему и надо за то, что он потерял тело моей бабушки.

— Я уверена, что вы заняты планами побега в Аргентину, но у меня к вам вопрос. Мою бабушку не бальзамировали, верно?

— Да, верно.

— Так как же она оставалась такой свежей все то время, что прошло между ее смертью и прощанием?

Мистер Андерсон так долго не отвечает, что я начинаю думать, не подвох ли это. Затем он неуверенно произносит: — Она была в холодильнике?

— Это предположение или ответ?

— Простите. Это ответ. Я просто не понимаю, в чем смысл вопроса.

— Неважно, в чем смысл. Что значит «она была в холодильнике»?

— Это стандартная практика в морге. Если нет возможности провести химическую консервацию, мы храним останки покойного при температуре два градуса по Цельсию. Мы можем держать их там до трех-четырех недель до похорон, если семья не из нашего региона или есть другие причины, требующие отсрочки.

Холодильник. Конечно. Тугой узел беспокойства в моем животе развязывается.

— Спасибо, мистер Андерсон. Позвоните мне, как только появится новая информация.

Я вешаю трубку и поднимаюсь наверх, чтобы найти Беа. Она в моей старой комнате, лежит на кровати, а Луна свернулась у нее на животе.

Я снимаю пальто и вешаю его на спинку стула.

— Привет, милая. Ты уже поела?

— Немного тостов с ежевичным джемом. Луна говорит, что нам нужно переехать сюда.

Удивленная, я сажусь на край кровати и нежно провожу рукой по дочкиным красным кудрям.

— Ты собираешься вздремнуть? Вам двоим здесь комфортно.

— Я подумала, что хотела бы познакомиться с этой рыжей лисицей.

— Рыжей лисицей?

Дочь смотрит в окно.

— Той, что сидит на белой скамейке под теми деревьями. Она бывает там каждый день с тех пор, как мы приехали. Мне кажется, лиса хочет мне что-то сказать.

Я встаю и выглядываю в окно. С правой стороны двора живая изгородь из бирючины, которая обозначает границу участка. Неподалеку небольшая березовая роща охраняет железный садовый гарнитур, когда-то выкрашенный в белый цвет, но от времени покрывшийся ржавчиной. Два стула с витиеватыми ножками стоят по бокам круглого стола. В центре железной скамейки неподалеку сидит большая рыже-черная лиса.

Ее шерсть окрашена в ржаво-оранжевый цвет, а хвост, похожий на пышный огненный шлейф, обвивает стройные черные лапы. У лисы грудь цвета топленого молока, а глаза — ярко-золотистые, как закат.

Наши взгляды встречаются через окно, залитое дождем. Острые белые клыки животного сверкают, когда оно улыбается.

Лиса сидит на скамейке, — той самой, на которой бабушка каждый вечер в сумерках устраивалась поудобнее, чтобы выкурить свою трубку с табаком и посмотреть на звезды. Лиса еще мгновение смотрит на меня, затем поворачивается и исчезает за живой изгородью.

Я избавляюсь от странного и неприятного ощущения, что что-то важное ускользает от моего понимания, и отворачиваюсь от окна и вида на двор.

— Здесь нет лисы, Беа. Но если увидишь ее снова, держись от нее подальше. Не зря их называют дикими животными.

Луна просыпается, потягивается и спрыгивает с колен Беа на пол. Она выбегает из комнаты, высоко задрав нос и виляя хвостом.

— Можно задать тебе вопрос?

— Конечно.

— Почему Кью не разговаривает?

Моя бабушка рассказывала мне, что когда-то давно он был знаменитым оперным певцом, который продал свой голос дьяволу в обмен на бессмертие, но я, черт возьми, не собираюсь об этом рассказывать дочери.

— Не знаю, милая. Тебя это беспокоит?

Она пожимает плечами.

— Нет. Мне просто интересно. Приятно, когда кто-то просто слушает.

Затем Беа зевает.

— Может,