Четверо за спиной - Анна Михайлова

духе. Ежели бы не приказ князя – ноги б моей тут не было. Сел с краю, чтоб подальше от «этой», даже имени ее называть не след. Посидеть хотел недолга да и уйти, чтоб торжества в глазах топазовых не видеть. А зашла она – и сердце удар пропустило. Да потом забилось, словно птица в силках.

Рубаха на ней лазоревая, дивными золотыми птицами расшитая, пояс широченный, да так ладно на ней сидит, что кажется двумя руками стан объять можно. Ноги длинные в высоких сапогах, округлые бедра все одно под рубахой манят. Вся тонкая, изящная, как клинок заморский. Не идет, а гарцует, глаз не оторвать. Ближе подошла, серьги успел разглядеть в виде птиц диковинных, глаза, сияющие да губы нежные. Красивая, аж глазам больно. Посмотрел вокруг – и понял, что не один я о том подумал. И мысль глупая возникла: что спрятать надо сокровище такое, чтоб никто не глазел понапрасну… А потом увидел пальцы их с князем переплетенные и понял для кого она так расстаралась. Видимо на роже у меня все написано было, потому как нахмурила она брови тонкие, да и отвернулась.

Князь с Драгомиром за столом вокруг нее вьются, за внимание ее борются. А меня она, как всегда, помоями облила, никак на мои слова смолчать не может. Ох, не знает эта баба своего места! Мало ей было внимания мужеского за столом, так она в центр горницы вышла и давай со знатными людьми разговаривать, да так запросто. Никакого страха или робости женской, как равная. Вот что значит – мужеским именем девку нарекли. В портах ходит и ведет себя как мужик. Да как-то она так ловко разговор повела, что и у князя выпросила немыслимое - разрешение на пир да, виданное ли дело, с женами. И сами гости как чумные, сидят да поддакивают. Может она наговор какой знает, что ей отказать никто не может?

А потом она запела... Голос сильный, властный, разносился под сводами горницы, стрелой проникая в душу, расцветая цветком дивным и словно поднимая над землей. Кровь закипала в жилах, душа рвалась. Обомлел я, на мгновение подумал, что не баба, а диво неведомое к нам попало. Но потом поймал себя, что подпеваю ей как дурень, осекся. И снова злость за горло душит, от того, что собой перестаю владеть рядом с ней.

За песню ту, что всем пиром пели, князь самолично ее мечом одарил. Да и опоясал им прилюдно, охватывая руками стан тонкий, шепча что-то на ухо. Причем по-хозяйски так, словно право имел к ней прикасаться, будто обменялись уже кольцами да обручьями. А я ведь специально на руки ее смотрел, когда они к столу возвращались. Не было на ее пальцах ничего, только странный перстень с руной, с которым прибыла она.

Видимо, чтобы рожу мою сумрачную разгладить, Велеслав самолично от поданной дичи отрезал шмат да мне на тарелку шлепнул. Как тут отказаться? Нехотя отправляю кусок в рот… а там что-то такое нежное да сочное, немыслимое, аж пальцы проглотить можно. Никогда такого не ел. Ну думаю, хоть тут что хорошее, наемся вдоволь. Ан нет.

- Смачно, друже? – спрашивает князь.

- Да уж, расстаралась твоя кухарка нынче. Ел бы и ел.

- Это от того, что Ярослава ей указ дала. Под ее началом готовили.

Пальцы сами разжимаются и роняют дичь на тарелку. А недожёванный кусок встает поперек горла, вызывая кашель надсадный, как у старого пса. А чтоб тебя, и тут она! И поет, и пляшет, и на кухне незнамо что вытворяет. Спасу от нее нет. Чтобы не притронутся случайно к еще одной кухонной ворожбе, не ем более ничего. Только пью. Небольшой сторонник я медовухи, но тут она идет на ура. Пью и надеюсь, что перестану слышать здравицы «За Ярославу-воительницу» и смех, что справа от меня. Особливо ее – низкий, грудной, завораживающий. Весело им. Особенно ей, меж двух мужиков хвостами крутит, словно сука течная.

Медовуха не спасает, а потому прощеваюсь с князем, да и выхожу вон. На дворе свежо, сажусь на колоду, что далее всего стоит. Воздух вечерний, духмяный, голова от прохлады быстро становится ясной. Долго сижу. Домой бы уже пора, недалече живу, да зачем? Кто меня ждет? Слуга верный, да кухарка старая. Один как перст, ближе меча никого и нет. Пока воевал да в походы ходил, оно как-то и не мыслилось, что хорошо, когда дома кто-то ждет. Кормит вкусно и смеется призывно… Тьфу ты!

И словно приманенная моими мыслями тоскливыми, во двор выходит она. Как всегда, в портах узких, да в рубахе диковинной. Издалече подумал, что в кольчуге, только когда позвякивания металла не услышал, понял – что нарисовано сие дивно – и кольчуга, и топоры с щитом на спине. Что ж у нее за страна такая, где чудес столько? А первое чудо дивное – она сама. Баба, с которой сладу нет, хоть через колено ломай.

В углу, где сижу, темно совсем, может и пронесет нелегкая. А то еще подумает, что я подглядываю за ней, как дурак малахольный. Она отходит подальше и после разминки достает подаренный князем меч из ножен. После чего встает в стойку и начинает выделывать немыслимое. Движения сначала плавные, тягучие, словно неохота ей. Перетекает, как водица. Но постепенно темп ускоряется, клинок едва не звенит в ее руках. Гляжу во все глаза, и злюсь на себя за то, что оторваться не могу. А она начинает вертеть клинок вокруг себя, вращая и рукой, и дланью. Красиво, аж душа от восторга замерла. Да злоба моя, которая никуда не делась, вместо меня рот открыла и выплюнула.

- Эй, не надоело пыль поднимать?

Она оборачивается. Видит меня и хмурится, будто я - псина подзаборная.

- Тебе какое дело?

- Хочешь мечом помахать, противника себе найди. А не вот это бабье махание подолом.

- Где ты у меня подол увидел, хамло лохматое? – взвилась дикой кошкой.

- Ну все, доигралась, бери вон в той бадье деревянные мечи, не хочу, чтоб ты подарок князя сломала. Чай не веретено, – пожалел о сказанном тут же, а поздно. Что за радость с бабой драться? Нет в том чести.

Вижу, как ее глаза гневно вспыхнули. Но не отступила, отстегнула перевязь и отложила меч в сторону.

Ругаю себя почем свет стоит, но встаю и тоже отстёгиваю ножны. Она резким движением скидывает с себя ту дивно-расписную верхнюю