Лед и пепел - Мила Дуглас

Темные каштановые волосы, рассыпавшиеся по подушке или его груди… Ярко-зеленые глаза, как изумрудные озера в лесной чаще, то полные слез, то искрящиеся неведомым светом… Веснушки, рассыпанные по переносице и щекам, словно золотая пыльца на пальцах… Пухлые губы, которые он кусал в ярости и целовал в безумии… Хрупкие ключицы, изгиб которых сводил с ума… Ее маленькая, упругая грудь, которая так призывно помещалась в его ладонь…

Вкус ее кожи – смесь меда и трав. Этот вкус преследовал его, как проклятие. Он хотел большего. Хотел испробовать ее снова везде. На ковре перед камином, на холодном каменном подоконнике его покоев, на грубом столе в его кабинете, в гроте водопада… Жажда обладания была физической болью, грызущей нутро.

Он пытался найти ей замену.

Наместник, льстя, подсовывал ему местных красавиц. Одна была пышной, как спелый персик, другая – гибкой, как ива, третья напоминала Кассиану (и почему он до сих пор не выгнал надоевшую неревийку из замка?). Но все они были пусты. Их прикосновения не зажигали искры, лишь оставляли ощущение чуждой липкости. Их поцелуи были пародией на те, что жгли ему душу. Он смотрел на их округлости и видел хрупкие изгибы дикарки; слышал их смех и ловил эхо ее стонов. Отвращение подкатывало к горлу. Он отсылал их прочь, грубо, иногда со злобой, обвиняя в… в чем? В том, что они не она?

Тогда он доставал ее портрет.

Тот самый, затасканный, с углами, потрепанными от бесчисленных развертываний. Он так и не смог его сжечь. Костер на привале казался кощунством. Огонь… Огонь убил его семью. Огонь навсегда связал его с Тэссой проклятой нитью. Сжигать ее образ – все равно что сжигать часть себя, больную, но живую. При свете дрожащей свечи или в пьяном мраке он проклинал себя, но разворачивал пергамент снова. Любовался, как маньяк, впитывая каждый штрих – изгиб талии, тень под ключицей, форму пухлых губ. Его пальцы дрожали, скользя по холодной, безжизненной поверхности, бесплодно пытаясь вызвать в памяти живое тепло, упругость ее кожи под своей рукой. Желание, острое и постыдное, вонзилось ниже живота, заставляя сердце бешено колотиться. Он ненавидел этот рисунок. Ненавидел слабость, заставляющую его возвращаться к нему ночь за ночью, как к единственному источнику яда, без которого он уже не мог. Портрет был его тайной чумой, его постыдным наслаждением и пыткой.

Прошло четыре месяца.

Четыре месяца непрерывных дел правителя, пьяного забытья и ночных бдений над проклятым пергаментом.

Забыть? Он не забыл ни секунды. Каждое донесение из Дарнхольда, приходящее с гонцом, заставляло его сердце бешено колотиться. Он рвал печати дрожащими руками, жадно выискивая строки о ней.

Охрана докладывала: пленница жива-здорова, ведет себя спокойно, много читает, гуляет в саду.

Спокойно? Читает? Гуляет? Александра это раздражало. Почему она не страдает? Почему не чахнет? Почему не молит о его возвращении?!

И вот наконец-то гонец передал ее письмо. Сердце мужчины заколотилось с немыслимой силой, пытаясь разорвать его грудь бесконечными ударами. Сначала – только это. Глупое, детское ликование: она написала! Он почти не дышал, разворачивая пергамент, пальцы чуть дрожали.

Конверт из плотного пергамента, слегка пахнущий лавандой и чем-то тёплым – ее любимым мёдом, может быть, или сушёными травами, которые она вечно носила с собой. На нём нет печати, только аккуратно выведенные чернилами буквы: «Александру, моему королю».

Внутри лист с неровными краями, будто вырванный из дневника. Почерк Тэссы лёгкий, изящный, но не каллиграфический: буквы чуть неровные, будто она торопилась или волновалась. Строчки то поднимаются, то опускаются, как дыхание. В углу нарисованная от руки роза, не идеальная, но живая: лепестки слегка растрепаны, один даже опадает.

Он жадно вчитывался в каждую букву.

Александр, представляешь весна пришла в Дарнхольд. Я даже не думала, что твой снег будет таять. Ты помнишь тот куст диких роз у восточной стены? Он расцвел – алый, как подклад твоего плаща в тот день, когда ты уезжал. Я ухаживаю за ними, поливаю, хотя Торвальд смеется: говорит, что с таким рвением, скоро в замке везде будет розарий. Но мне нравится думать, что они цветут потому, что кто-то о них помнит.

Я делаю отвары из мяты, душицы, пустырника. Мама делала от бессонницы и мне помогает частенько. Иногда засиживаюсь допоздна с книгами из библиотеки – той, что ты разрешил мне посещать. Читаю о травах, звёздах, древних камнях. Элион (ты, наверное, хмуришься сейчас, он же мужчина, твой алхимик, поданный, но мне он просто стал другом) говорит, что у меня «талант к невыносимому любопытству». Если захочешь меня наказать за это общение, ну что же – я приму. Но общаться не перестану, мой ледяной король.

Я познакомилась с кузнецовой дочерью она приносит мне иногда железные кованые цветы. Честно, это ужасно. Но я молчу и принимаю. И общаюсь с поваром, который тайком оставляет мне сладкие пирожки и любимый мед. И даже с твоим старым Редигером разговариваю, хотя он иногда похож на тебя, редкостный зануда (прости, ты, конечно, не настолько) он учит меня играть в шахматы, хотя я ужасно проигрываю. Мир оказался… больше, чем я думала. Спасибо тебе за это.

А ещё…Иногда я вспоминаю то утро. В кабинете, розу и твои пальцы, движения во мне. Я тогда подумала: вот он, настоящий. Не король. Не господин. Просто человек. И с тех пор......иногда я не могу заснуть.

Когда ты приедешь?

Твоя Т.

P.S. Роза – это не намёк. Просто… мне нравится, как они пахнут и твои…их прикосновения. И прости, ты, конечно, не зануда.

Александр аккуратно сложил письмо, спрятал его в потайной карман камзола на груди. Потом взял перо, чтобы ответить и замер. Он приедет сам. Она просит, ждет его.

Розы. Твой снег растаял. Что это? Насмешка? Ласка? Он замер, перечитывая строчку снова и снова, словно в ней был спрятан ключ к чему-то важному.

Она помнит его плащ, тот день в кабинете. Грудь сжало незнакомое, почти болезненное тепло. Рука сама потянулась к месту у сердца, куда только что положил письмо, будто он мог прижать к себе сам образ, вызванный строками.

Улыбка, рожденная благодарностью за большой мир и образом Редигера-зануды, еще теплилась на его губах…

А потом – эти строки в письме про Элиона. Это что такое?! Он же четко сказал не общаться с мужчинами. Осознание собственника ударило, как пощечина. Друг? Он прочёл ещё раз.