Соловейка. Как ты стала (не) моей - Полина Рош

Но стоило им только выбраться из леса на вершину холма, да зайти за ворота, как всех их схватили.

– Ууу, подлые сукины дети! – трясли кулаками скорпуневские мужики, но никуда подеваться не могли. Под возмущенные вопли их затащили в княжеские палаты и объявили, что сейчас негодяев-душегубов судить будут. Мужики закричали, было, князя, а князь возьми, да отдай суд Аяру, чтобы справедливый и незлобный княжич судил по совести и по сердцу.

Аяр колебался, будет ли люд Ольховский его слушать? Примут ли его волю? Это ведь не о пропавшей козе рядить… Но никто не воспротивился. Даже Райнар, который пылал жаждой сейчас же свернуть шею Скорпуню собственными руками. Вместо этого он тёмным, непроницаемым взглядом следил за ним, будто ждал, что княжья рука дрогнет и тогда он будет сам суд вершить.

Но у Аяра ни рука, ни голос не дрогнули. В княжескую палату созвали старейшин и самых родовитых бояр. Скорпуньские мужики махали шапками и кричали Аяру, что думы его по-ребячьи некрепкие.

Старик, подбадриваемый воплями, обиженно выпятил нижнюю губу.

— Эдакий-то ты мне суд приготовил? — сказал он, смотря строго на Остромысла, сидевшего сбоку на скамье свидетелей. — Чтобы сосунок меня судил за то, что он умишком своим не поймет никогда? Да и ты только перед людьми острый мыслью, а на деле – такой же дурелом, как отец.

— Моего суда тебе на остаток жизни хватит, старик, — жестко оборвал его Аяр. — Отвечай, когда спрашивают: ты обманом заманил к себе Райнарову жену Ладу? Чтобы коварно и жестоко убить! Говори, старик! В твоей избе нашли её украшение. Будешь отпираться?

Сородичи Скорпуня загудели за его спиной, затопали ногами: «Подбросили-подбросили! Лживый суд!» Аяр поднял руку, дружинники грохнули оружием в пол, чтобы остальных утихомирить. На подносе перед ним лежал богато украшенным накосник, на котором всё еще оставались длинные женские волосы. Верно, с силой его с девицы сорвали, когда косу на кулак наматывали. Мать Ладушки увидела его со своего места и заголосила: «Её, её накосник! Бедное моё дитя, за что же с ней, молодой, красивой так?!» Соловейка, сидевшая рядом, ласково погладила её по плечу, огромными глазами смотря то на Аяра, то на старика перед ним. Люд сзади притих, а материнские крики не перебивали старческого скрежета.

— Чего мне отпираться? Я ночным вором не хожу по чужим избам. Раз до княжеского суда дорос – суди, старший княжич. А с богами дозволь говорить тем, кто не глух. Будь я убийцей, разве отпустил бы твою любопытную сестру? Она сама ко мне хитрой лисой явилась вынюхивать.

Аяр почувствовал, как у него немеет челюсть и сжимается горло от одной только мысли, что безумный старик мог убить Соловейку. Ладони сами собой сжали круглые набалдашники княжеского кресла.

– У честного человека нечего «вынюхивать». О чем это ты тут разговор ведешь, а? Сестрицу мою Соловейку ты лишь потому до смерти не зарезал, что гнева княжеского испугался. Но даже при этом дерзость твоя границ не имеет – всё одно порезал девицу, мало что не убил! – громогласно сказал Аяр, голос его, как отцовский, разлетелся по княжеской палате.

Дружина тут же заставила Соловейку встать перед судом и всем честным примолкшим людом. Она растерянно поёжилась и глянула на Аяра, будто прося её отпустить. Ему и самому хотелось бы спрятать её и никому не показывать. В любом случае, точно не этой чужой, злобной толпе. Скорпуньские мужики загомонили: «Совсем не следит князь за девками своими, ишь чего! Ходят! Смотрят чего им невелено!». Аяр мрачным взглядом окинул толпу, но суд есть суд, делать нечего. Пришлось велеть Соловейке оголить руку и всем показать покрасневший, рыхлый и кривой порез на руке. Ниже, у запястья – синие пятна от пальцев. Мужики захмыкали себе в бороды. Князь Остромысл, обхватив подбородок ладонью, хмуро смотрел на Соловейку из-под бровей.

– Говори теперь, девица Соловейка, зачем ты в селище жрецово пошла? – с трудом сохраняя спокойный ровный тон, сказал Аяр.

Соловейка еще сильнее сжалась, потирая руку ниже пореза.

– Хотела подружку свою Ладушку поискать. Думала, может, дружба наша приведёт меня к ней…

– И что же тебе сказал старик Скорпунь, когда схватил?

– Сказал, чтобы я у русалок просила мне подружку вернуть… И чтобы богам за то жертву отдала.

– Уж не у тех ли русалок, которым он после убийства тело Ладушки отдал? – громко спросил Аяр, проведя взглядом и остановившись на лице каждого из Скорпуньских мужиков.

Городищенцы зло топорщили бороды и выкрикивали с мест, что надо это семя ядовитое с корнем вырвать и лопатой хребет перебить. Они и сами иной раз находили в реке да лесу распухшие тела своих жен и дочерей, но кто ж тогда мог подумать! А тут оно вон как обернулось.

Старик будто и не слышал ничего, коротко глянул на Соловейку, пожал острыми плечами и заскрипел в ответ:

– Ежели б нужна была мне лишняя кровь – она не капнула бы на ритуальный камень, а пролилась по нему ручьём. Но ни мне, ни богам лишнего не нужно. Я взял столько, сколько должно, чтобы вы – глупые дети – смогли перезимовать!

– Уложением князя Бурелома запрещено приносить человеческие жертвы богам.

– Любой из князей к матушке-природе думку свою как дитя прикладывает, а боги мыслят вечностью. Ежели весь древний порядок уложениями перепахивать – никакого порядку уже не будет ни в природе, ни в дому. Помёрзните вы все и дети ваши вымрут с голоду. Вы уже все закостенели, заледенели.

Аяр сидел и боялся шевельнуться, чтобы ярость не выплеснулась на старика тумаками. Он так уверен, что всё сделал правильно, еще и пророчествует. Так он кубло своё втянул в дела страшные… Ведь не мог же этот тщедушный седой старик в одиночку справиться с сильной молодой девицей, пусть наивной и доверчивой?

– И кто же помогал вершить тебе твоё черное дело? Эти? – кивнул он за спину старика на остальных из его рода. Мужики впервые после того, как их схватили, замолчали. Будто уразумели, наконец, что их тут ждёт, начали переглядываться и заговорили испуганно, вполголоса.

– Я богам молюсь, боги мне помогают. Это вы только друг на друга уповаете.

Аяр вздохнул, мотнул головой сестрице, чтобы она вернулась на скамью свидетелей. Там же сидел и князь, скрестив руки на груди. Он ни слова ни проронил,