Беспринципная - Юлия Резник

На следующий день возвращаюсь к работе на ферме. Дом, пока я разрывалась между городом и деревней, как будто еще сильнее скукожился, вжался в скоксовавшуюся на жаре землю. И сколько я ни гребусь потом, наводя красоту, лучше не становится. Меня преследует ощущение, что я реанимирую давно почившего…

Ближе к концу недели нам сообщают, что мать выписывают. Вздыхаю с облегчением. Будет на кого оставить детей, когда уеду.

— Ген, сможешь приехать к матери на выписку? — интересуюсь у брата.

— На кой черт она мне сдалась?

— Не начинай. Мать все-таки…

— А ты чего не поедешь?

— Работаю я! — рявкаю. — Взяла бы отгул, да только из отпуска ведь — неудобно перед начальством.

— Неудобно ей, — бурчит Генка.

— Так что?! Поедешь — нет?

— Поеду. Куда ее денешь?

Когда в четверг я возвращаюсь домой, мать уже вовсю хозяйничает во дворе. Лицо ее будто ссохлось, отчетливо проступили скулы и подбородок, а глаза запали…

— О, Зоечка… Привет, — говорит тихо. И я даже не знаю, как на это реагировать.

— Привет. — Мы стоим друг напротив друга, как чужие. Вижу: стесняется, теребит пальцы. Под ногти забилась грязь. И жалко ее, дурную, и нет. Сама ведь жизнь под откос пустила! — Решила побороться с сорняками?

— Да! — мама часто кивает, радуясь, что я подхватила беседу: — Совсем двор зарос. Куда это годится? Наведу порядок и буду искать работу.

— М-м-м, — тяну я, очень сильно сомневаясь, что ее кто-то возьмет даже при наличии вакансии. В нашем поселке каждая собака знает, насколько моя мать ненадежный кадр.

— Да ты не бойся, Зой. Я с выпивкой завязала. Честное слово! Я же все понимаю, доча…

Свежо предание, но верится с трудом.

— Хорошо, если так. Я же уеду. Алиске мать нужна.

Стоит вспомнить младшую, как она выскакивает из дома. Щербатая… Улыбчивая и счастливая. Падает в объятья матери, а у меня сердце кровью обливается. Она как щенок, ее приласкай — и побежит за кем угодно. И простит что угодно, да. Вон как к мамке жмется.

Не могу на это смотреть! Злость поднимается. Не на Алиску, нет… На эту… Она же только обещает, а толку? Переодеваюсь в домашнее и убегаю к Седке. Во мне кипит возмущение. И если не приоткрыть крышку в этом адском котле, я просто взорвусь! Делюсь с подругой накипевшим. Седа умеет слушать и слышать, несмотря на то, что у самой порой не закрывается рот.

— А может, у тети Ларисы ничего не получается, потому что в нее никто не верит? — выдает вдруг она. Я вскидываю брови — мне такая мысль в голову не приходила.

— Ты серьезно? — скептически кривлю губы.

— Почему нет? Она сама в свои силы не очень верит, а тут еще вы как будто только и ждете, когда же она сорвется.

— А по-моему, ей только дай повод.

— Ты не можешь судить об этом наверняка.

— И что ты мне предлагаешь?

— Дай ей шанс. От тебя что — убудет?

— Да вроде нет. Но это тяжело, Сед. Надежда — херовая штука.

— Ты это мне говоришь? — сникает подруга. И тут я понимаю, да, что была неправа. У Седки ситуация в плане надежд — гораздо, гораздо хуже. С другой стороны, у нее нормальная мать. Окажись я на месте Седки, я бы не сдавалась, понимая, за что борюсь! Тут же со-о-овсем другая история. Разве я могу поверить, что мамка остепенится после всего, что мои глаза видели? После того, как я ночами сидела с плачущими от голода мелкими, не зная, чем их кормить, когда у меня самой сводило пустой желудок?! Или когда очередной папка, которого мать приводила в дом, бил меня смертным боем, или… Ладно, этот список можно продолжать вечно.

Тот разговор с Седкой не заканчивается ничем толковым. Мы не приходим к общему знаменателю. У каждого своя правда, свой опыт. Но я замечаю, что по мере приближения моего отъезда я действительно несколько расслабляюсь. И возвращаясь с работы домой, уже не так сильно удивляться тому, что мать трезвая.

Наверное, я все же начинаю потихоньку верить, что все наладится. Потому что когда в один из августовских вечеров, возвращаясь по пыльной дороге, слышу издали пьяные голоса с нашего участка — внутри что-то с хрустом ломается. А ноги становятся такими тяжелыми, будто к ним прикрепили пудовые гири. Каждое слово, долетающее до меня — как удар по затылку. Кто-то громко ржёт. Кто-то орёт: «Да налей ей, чего ты!» А потом я слышу и ее голос. Узнаваемый даже сквозь пьяную хрипотцу. Весёлый такой. Как в те дни, когда ей становилось все нипочем. Когда ей даже на нас плевать было.

Я захожу во двор, и первое, что вижу — пластиковые стаканчики на крыльце. Один уже раздавлен. Второй катает по земле ветер. Мать сидит на скамейке. В окружении каких-то двух мужиков. Один — лысый, в майке-алкоголичке. Второй — с грязными, облепившими череп волосами.

— Так, ну-ка собрались все, и дружно вон! — рычу я. Мать испуганно вскидывается. Лысый медленно оборачивается, и тут до меня доходит, что дядька-то не чужой! Если так можно выразиться. Это отец Лёньки и Свята. Мать с ним дольше всех задержалась. А потом его посадили за какой-то гоп-стоп… Господи, сколько с тех пор прошло лет?!

— Зойка?! — оскаливается этот придурок. — А ты че так базаришь?! Ты ля!

Тут надо заметить, моя смелость испаряется подчистую. Потому что одно дело — разогнать безобидных пьянчуг, и совсем другое — дать отпор бывалому рецидивисту. Я вжимаю голову в плечи, но не двигаюсь с места. Пусть и страшно, но отступить сейчас означает признать поражение.

— Я нормально базарю, — выдаю я, благодаря всех богов за то, что мой голос почти не дрожит. И к матери оборачиваюсь: — Сворачивайтесь давайте.

— Зоечка, ну ты чего? Олег с дороги, уставший! Мы тут просто посидим тихонечко. И сразу спать ляжем.

— Ты, конечно, ложись. А друзья твои пусть у себя ложатся.

— Да где же у себя? Олег семь лет от звонка до звонка. Некуда ему приткнуться.

— Лариска, кончай. Еще я перед этой мокрощелкой не оправдывался. Наливай давай, Костян.

Я влетаю в дом на автомате, не чувствуя под собой ног. Сердце грохочет где-то в горле. Щеки горят. Виски ломит. В голове только одна мысль: что делать?! Ментам звонить? Или подождать, пока сами свалят? А если не свалят?

Замечаю выглянувшую из-за шторки сестру. Распахиваю объятья, в которые она влетает, вжимаясь в