Летний сад - Полина Саймонс

– Мам, смотри! Папа моргает!

Его глаза резко открылись.

Перед ним стоял Паша, серьезно вглядываясь в его лицо. Наклонившись, он поцеловал Александра в щеку:

– Папа? Ты моргаешь?

Из-за Паши высунулась светловолосая голова. На лице сияли прозрачные зеленые глаза. Это был Гарри. У него появились новые веснушки. Он наклонился и поцеловал Александра в нос, в щеку…

– Мам, тебе надо снова его побрить, у него уже борода отрастает. Но он сегодня не такой бледный, тебе не кажется?

Маленькая рука легла на его щетину, потерла ее. Гарри поднял десантный нож Александра, поднес к его лицу; стальное голубоватое лезвие блеснуло, а Гарри сказал:

– Па, я никогда не видел ничего настолько острого! Я мог бы сам тебя побрить этим. Потрясающий нож! Это такой воткнули тебе в ногу? Знаешь, он настолько острый, что царапает твою железную кровать! Я после обеда нацарапаю на ней твое имя!

Послышался новый шум, ворчание, появилась еще одна маленькая голова, на этот раз куда ближе к полу, не над ним, но старавшаяся приподняться, – светлые волосы, карие глаза, круглое личико…

– Папуля, я обрезала волосы, чтобы стать похожей на тебя и мальчиков! Мамуле это не понравилось. Но тебе нравится, папуля?

Теперь Александр пошевелился. Его пальцы шевельнулись, и его рука шевельнулась, и он поднял ее и коснулся трех голов перед собой. Он погладил их, провел правой ладонью по их глазам, и носам, и волосам неловко, как медведь. Они замерли, склоняясь под его рукой. Головы были теплыми. Чистыми. У Гарри на щеке был маленький черный шов. Паша носил очки. Дженни действительно очень коротко постриглась, – видимо, она слишком много времени проводила с братьями, это доказывал синяк на ее виске. Александр открыл рот, откашлялся, набрал воздуха в легкие (или в легкое? Был ли он теперь как тот чертов Успенский с одним легким?) и пробормотал:

– Энтони?

– Я здесь, па.

Голос прозвучал слева.

Александр повернул голову. Энтони, в джинсах и темном пуловере, с отросшими волосами, чисто выбритый, без синяков, сидел на стуле по другую сторону койки. Александр облегченно моргнул, и в одно краткое мгновение в его уме ласточкой пронеслось: «Милый Боже, прошу, может, все это было сном, может, ничего и не случилось, это сны, мои и Энта, вся наша жизнь, пещеры, горящие джунгли, побег и что-то еще, очень плохое, но теперь я открыл глаза, и, возможно, все в порядке, и Энтони в порядке…»

Но мгновение миновало. И ласточка умчалась. Миллион мгновенных решений, мгновений выбора, миллион кирпичиков, и шагов, и расставаний, и действий, начавшихся с жизни его отца, с жизни его матери, с их путешествия через голубые Альпы из Парижа в Москву в декабре тысяча девятьсот тридцатого года, с деньгами его матери, тщательно спрятанными в ее чемоданчике, спрятанными от Гарольда, которого она любила, которому верила, но все же – все же втайне везла с собой десять тысяч американских долларов, просто на всякий случай, для ее единственного сына, для ее единственного Александра, на которого она надеялась и которого любила больше всего на свете. Путешествие из Парижа в Москву… И теперь, сорок лет спустя, прекрасный сын Александра сидел на стуле, и у него не было руки.

Глаза Александра наполнились чем-то очень живым; он быстро отвернулся, потому что не мог смотреть на Энтони, чьи глаза тоже странно заблестели.

– Таня, – прошептал Александр. – Ты где, Таня?

Детей отодвинули в сторону, и, хотя они все так же пытались просунуть поближе маленькие головы, их бесцеремонно оттолкнули, и теперь перед ним, на краю его кровати, у самых его ребер, сидела Татьяна. Его рука поднялась и легла на ее колено. Он ощутил ладонью ее юбку: она была мягкой, трикотажной или кашемировой. Он ощущал под юбкой ее бедро. Ах, какое оно крепкое… Он провел пальцами по ее пуловеру, тоже мягкому, кашемировому, по ее груди – ах, какая она тяжелая… – по горлу, по лицу. Да. Это была Татьяна, не призрак, материальная. Ее можно было потрогать. Его маленький Ньютон обладал массой и занимал место в пространстве. Маленький сгусток материи в бесконечном пространстве. Вот что давала ему математика – принципы проекта, что связывал воедино безграничное мироздание. Вот почему он измерял ее. Потому что она была порядком.

Ее руки обвились вокруг него. Александр почуял запах сиреневого мыла, клубничного шампуня, слабые запахи кофе, мускуса, шоколада, оттенки теплого хлеба, сахара, карамели, дрожжей… Такие знакомые, успокаивающие запахи, они были как прибежище, и он прижался к ее шее, к ее груди, ее шелковые волосы были в его ладони… Он был жив. Она молчала, просто дышала глубоко, обнимая его, тревожа собственный Стикс, свое трепещущее сердце у его щеки.

Но он кое-что сказал. Прошептал, утешая ее:

– Детка, да разве я мог умереть, если ты вливала в меня свою бессмертную кровь?

А позже-позже-позже, когда он думал, что они ушли – или он ушел, – чтобы поспать, возможно, куда-то в местечко внутри его головы, откуда они не могли дотянуться до него, в темноте, он открыл глаза – и рядом с ним сидел Энтони. Александр зажмурился, не желая, чтобы Энтони увидел все то, что он нес в себе, а Энтони наклонился к нему и прислонился лбом к перебинтованной груди Александра.

– Па, – прошептал он, – Богом клянусь, ты должен это прекратить. Ты уже несколько недель это делаешь – отворачиваешься каждый раз, когда посмотришь на меня. Пожалуйста. Довольно. Мне и так досталось. Думай о себе, помни себя – разве ты хочешь, чтобы моя мать отвернулась от тебя, когда ты пришел с войны? Пожалуйста. Черт с ней, с рукой. Мне плевать. Я не Ник Мур. Я как мама. Я приспособлюсь мало-помалу. Я просто рад тому, что жив, что вернулся. Я думал, моей жизни конец. Я не представлял, что вообще когда-то смогу вернуться, па, – заговорил Энтони, подняв голову. – Из-за чего ты горюешь? Это ведь даже не правая рука. – Он улыбнулся. – Она мне никогда не нравилась. Ни мяч ею не поймать, ни письмо написать. И уж точно ею я не мог бы, как ты, застрелить Дадли. Так что забудь. Прошу.

– Да, – прошептал Александр. – Но ты больше не сможешь играть на гитаре.

И многое другое делать не сможешь. Играть в баскетбол. В бейсбол. Держать свое новорожденное дитя…

Энтони сглотнул:

– Или снова пойти на войну. – Он помолчал. – Я знаю. Я должен приспособиться. В этом дело.