Совместное дыхание. Жизнь и любовь подводных пловцов - Светлана Хромова

сопя, появлялся на пороге в темных очках, домочадцы врассыпную бросались кто куда, пытаясь хотя бы отсрочить неминуемый взрыв. Кроме Марианны. Когда он впервые увидел Машу, несмотря на свои угрозы лишить ее родителей всяческих благ, если они не подарят ему внука, – дед Николай лишь умиленно вздохнул и победно поднял нового члена семьи над головой. «Моя!» – заявил он оторопевшим супругам, ожидавшим бури. К ее рождению он подарил им новенькую «Волгу», со словами: «Будете возить на природу, чтоб здоровой у меня росла». А когда Марианне исполнилось три, их семья из маленькой однушки переехала в трехкомнатную кооперативную квартиру.

– Будет жить в отдельной комнате! – безапелляционно заявил Николай Егорович, указывая на Машу.

Но ничего этого тогда Марианна не знала. Если во время прогулки с дедом Колей нужно было перейти тревожный мостик над темным ручьем, она протягивала ему руку: «Деда, держись за меня».

– Это надо же! – восхищенно пересказывал он потом эту историю. – Читать еще не умеет, а мне помогает! Моя кровь! Не то что вы! И одарив презрительным взглядом молчащих родственников, склонялся над столом и цеплял на вилку крохотного опенка.

– Марианнушка! Иди ко мне, ласточка, дедушка нашел твой любимый грибочек! – И она радостно соскальзывала со своего стула, проглатывала угощение и ласково прижималась к нему.

– Еще! – улыбалась внучка, и Николай Егорович послушно вылавливал из своей тарелки скользкие крошечные грибы.

Если родители между собой начинали ругать Егорыча, Маша всегда заступалась за него, а если защита не удавалась, начинала горько плакать со словами: «Дедушка хороший!» Сейчас она больше понимала своих родителей, но ругать деда в ее присутствии по-прежнему было нельзя.

Когда она была маленькой, Николай Егорович работал заместителем директора на заводе ЗИЛ. Как сотрудника его ценили, к мнению прислушивались, многое прощалось. Он позволял себе спорить с начальством и поступать по-своему, если считал, что это – в интересах родного завода. Пережив лихие девяностые, Егорыч уже перестал тревожиться за будущее. А однажды утром, придя на работу, обнаружил свои вещи, сложенные в коробки перед дверью его кабинета, на которой висела табличка с другой фамилией. Николай Егорович уехал на дачу и закрылся там с двумя собаками и женой, хлопотливой Людой, трепетавшей перед ним. Безропотно терпевшая все – и скандалы и любовные связи, обсуждаемые всем заводом, – однажды она не выдержала, и, когда он уехал в очередную «командировку», Людмила Андреевна пошла к ювелиру и переплавила его обручальное кольцо в сережки. Когда мама Марианны узнала об этом, то сильно испугалась того, что будет. Несмотря ни на что, дед бережно хранил свое кольцо, оставляя дома на тумбочке, когда уходил в очередной загул: «Храни, Людмила!» Однако после случая с сережками Николай, обычно скорый на расправу, ничего не сказал супруге и даже стал вести себя немного спокойнее, правда, недолго.

На даче он так долго и отчаянно пил, что бабушка уже приготовилась к его похоронам и даже принялась шить последний костюм. Сначала подруги корили ее, мол, живого мужика хоронишь, но потом, согласившись с ней и грустно покачав головами, что Егорыч уже не жилец, лишь советовали оставить свою кройку, ведь сейчас для похорон уже не шьют, да и сколько у мужа хороших костюмов есть. Но здесь Людмила стояла насмерть: «К Богу в чужом – не пойдет!»

В свое время Людмила Андреевна обшивала всю семью не хуже лучшей московской модистки. И до самой смерти она продолжала шить, хоть и не часто, но каждый раз придумывая что-то необычное – то замысловатые тапочки, то тряпочный складной рюкзачок, то невероятно удобный плащ «не хуже, чем у ваших версачей». И когда костюм был уже почти готов, Николай Егорович, словно почуяв, что дело серьезно, вдруг остановился, протрезвел и даже вышел на улицу, впервые за несколько месяцев. Постепенно новая жизнь наладилась, он переболел, увлекся охотой и даже завел новых друзей, которые с удовольствием участвовали в устраиваемых им пирушках, на которые Егорыч не жалел денег. А однажды, не прошло и двух лет после его увольнения, к нему заявились делегаты от его преемника. Они умоляли Николая Егоровича помочь – оказалось, управлять заводом, а тем более в условиях стихийного рынка, было совсем не просто. Предприятие медленно, но верно шло ко дну. Он думал, ругался, три дня пил и в конце концов ответил: «Я вам помогу, как советский инженер, а вы мне заплатите, как капиталисты, и не деньгами, а акциями». Те сразу же согласились, и, казалось, неизбежное банкротство обернулось прибылью. Тем не менее разговаривать о его работе было запрещено.

Семью он навещал по одному давно заведенному обычаю – перед приездом звонил отцу и коротко бросал в трубку: «Сегодня еду!» Это означало, что к вечеру за накрытым праздничным столом вся родня должна быть в сборе. Причем дед не терпел ресторанной еды, чуя подлог сразу, поэтому мама под любым предлогом отпрашивалась с работы, чтобы успеть подготовиться к приезду. Николай Егорович всегда привозил хороший алкоголь и подарки – всем. Большая часть маминых драгоценностей состояла из этих даров, начиная с бриллиантовых сережек после рождения Маши. Для любимой внучки дед не жалел ничего. У нее первой из класса, даже из школы, а может, и во всем районе появилась кукла Барби – дедушка привез из-за границы. Увидев, в каком она восторге, Егорыч привез еще одну, а потом, когда уже и в московских магазинах появились эти игрушки, в Машиной коллекции оказалось двенадцать девушек, семь детей, кукольный дом, похожий на дворец, несколько лошадей, автомобили, лодки и два Кена. «Мужиков много не надо, – объяснял дед, – выгоднее владеть одной акцией лучшего, чем ста процентами никудышного», – поучал он внучку. Что такое «акция» Маша не понимала и решила – это что-то касающееся красоты. Она часами могла рассматривать лица своих новых игрушек, кукольные глаза, носы, губы и волосы. А наряды! Баба Люда шила просто невероятные одежды: вечерние, свадебные, домашние, платья и юбки, пальто и шубки, шляпки и накидки – гардеробу Машиных кукол позавидовала бы любая женщина.

Марианна подошла к овальному столу, накрытому праздничной красной скатертью. Вся посуда была из ее детства – привезенная Егорычем из-за границы, он ее любил и не хотел менять. «Тили-тиль!» – затренькал домофон, и через несколько минут в квартиру вошла кока Рита, сразу заполнившая собой все пространство.

– Анечка, какая красавица! А я тебя во-от такой помню, – крестная развязала шарф, и в коридоре запахло старыми французскими духами.

– Когда замуж-то выйдешь? – она вручила Маше неизменную коробку бабаевских «Ассорти».

– Не берут, тетя Рита, – пожала плечами Маша.