(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

как глубокий вдох. Я ощущаю, как на плечи опускается не тревога, а лёгкость. Новая, почти незнакомая. После всех этих дней, наполненных болью, страхом, аппаратами и угрозами — здесь вдруг можно жить.

Когда в прихожей раздаётся короткий сигнал — звук открывающейся входной двери — я вздрагиваю, но уже через секунду слышу знакомый голос:

— Мам? Это я.

Рома.

Я улыбаюсь прежде, чем повернуться. Он уже в коридоре — в джинсах, с растрёпанными волосами, в куртке, запах которой всегда напоминает осень и что-то надёжное. Он быстро сбрасывает обувь и идёт ко мне, не торопясь, будто чувствует, что суетиться сейчас нельзя.

— Ты как? — спрашивает, обнимая бережно, крепко, но сдержанно. — Не устала?

— Устала, — признаюсь, утыкаясь ему в плечо. — Но счастлива. Очень.

Он отстраняется и смотрит внимательно, как будто хочет убедиться, что это правда. Кивает.

— Ужин будет через десять минут, — раздаётся голос Макса из кабинета. — Пойдемте, Ромку только ждали.

Мы с Ромкой переглядываемся, и я невольно улыбаюсь. Сколько лет я мечтала об этом — чтобы они вот так, просто, рядом, без напряжения. Отец и сын. Спокойные, родные. Жаль того, что нужно было пройти через мясорубку чтобы понять ценность.

В столовой всё готово: тёплый свет, запах жареной курицы с розмарином, корзинка с хлебом, салат с помидорами, которые пахнут летом.

— Садись, Птичка, — говорит Макс, подвигая мне стул.

Я опускаюсь, поправляю подушку за спиной, чтобы было удобно. Смотрю на них обоих. Такие разные. Такой родные. Макс ставит на стол чайник с травами, Рома уже режет хлеб. Всё движется легко, спокойно. Будто ничего не было. Будто нет за спиной скандала, развода, больницы, угроз, страха. Будто всё — просто жизнь.

Во время ужина никто не говорит о главном. Ни слова о том, что произошло в палате. Ни намёка на угрозы, охрану. Только рассказы про то, как Рома сегодня перепутал отчётности и в панике звонил своему “начальнику”.

После еды Рома уносит тарелки. Макс ставит передо мной чашку чая.

— Ромка, останешься? — спрашиваю.

— Да, — отвечает он. — Там в гостевой комната уже готова. И я ноут принёс, если что.

Я киваю. Это хорошо. Это — правильно. Сегодня пусть все будут рядом.

Макс молчит, но я вижу, как он наблюдает за мной. Он всё понимает. Знает, что я всё помню, чувствую, думаю. Но он тоже бережёт меня. И я позволяю. Один вечер. Только этот. Потом — спрошу. Потом — узнаю. А сейчас… Сейчас я просто пью чай, держу ладонь на животе, где Надюшка тихо дремлет.

Глава 28.

Макс

Офис живёт своей жизнью, но я отрезан от неё, как за непроницаемым стеклом. В коридоре звякает ложка о кофейную чашку, кто-то яростно молотит по клавиатуре, за перегородкой аналитики спорят, глуша друг друга. Всё это — шум чужого мира. В моём кабинете тишина тяжёлая, как чугун, и я жду. Жду новостей, которые либо дадут мне оружие, либо затянут петлю вокруг моей семьи. После слов Вики о враче с татуировкой, её дрожащего голоса, страха за Рому и Надюшку, я не могу сидеть сложа руки. Каждый шорох в нашем новом коттедже в «Золотой роще», каждый посторонний взгляд — как лезвие у горла. Я жду ответов.

Дверь открывается точно по часам, и в кабинет входит Леха Рязанов. Не новичок, а старый друг, с которым мы в универе пинали мяч на заднем дворе, хохотали над ерундой и делили дешёвое пиво. Тогда он был в рваных джинсах, с растрёпанной шевелюрой и улыбкой, будто мир — его игровое поле. Теперь он в строгом костюме, с короткой стрижкой и лицом, где не дрогнет ни мускул. Только глаза те же — внимательные, тяжёлые, будто видят насквозь. Леха прошёл службу, командовал группами в горячих точках, охранял людей, чьи имена шепчут за закрытыми дверями. Теперь он у меня. И я знаю, что он не подведёт.

— Здорово, Макс, — говорит он, пожимая руку. Хватка крепкая, но в голосе — тень старой теплоты.

— Давно не виделись, — киваю, указывая на кресло. — Садись.

Мы опускаемся в кожаные кресла, и воздух между нами густеет, как перед бурей. Леха ставит планшет на стол, но не открывает его сразу. Смотрит на меня, будто взвешивает, с чего начать.

— Я получил архивы от твоего Дениса, — говорит он. — Пересмотрел записи, допросил смены в больнице. Но начну с ателье. Есть новый след.

Я напрягаюсь, как струна. Пожар в ателье Вики — не случайность, я знал это с первого дня. Вика упомянула его в коттедже, её глаза были полны страха, и я поклялся найти тех, кто посмел ударить по ней. Поджигателей вычислили раньше, но теперь, похоже, Леха копнул глубже.

— Говори, — бросаю, и голос мой звучит, как удар.

— Поджигателей взяли, — отвечает Леха, и в его тоне — холодная уверенность. — Двое, те самые, что работали на стройке. Схватили их вчера, раскололи за ночь. Оба пели, как соловьи. Назвали заказчика — некий Артём Ковалёв, мелкий посредник, связной. Работает на кого-то покрупнее, но пока молчит, кто это. Мы его уже ищем. Похоже, это был не просто поджог, а сигнал. Запугивание. И оно стыкуется с другой темой.

Я чувствую, как в груди встаёт ледяной ком. Знаю, о чём он.

— Врач, — говорю, и слово падает, как гвоздь в тишину.

— Да, — кивает Леха. — Мы изучили всё. Человек вошёл, как штатный сотрудник. Камеры ловят, как он выходит из палаты Вики, идёт к лестнице, и… конец. Пропал. Ни на одной записи больше нет. Проверили этаж, выходы, даже тех, кто спускался с других уровней. Ничего.

Я молчу, но внутри всё полыхает. Этот тип был рядом с Викой, и исчез, как призрак. Леха продолжает, и каждое слово — как соль на рану.

— Проверены машины, посетители, врачи, медсёстры, водители — всех пробили. Никто не совпадает по габаритам, походке, лицу. Он растворился. Либо знал технические маршруты больницы, либо у него был сообщник, который отвёл камеры.

— Кто-то внутри, — говорю, и голос мой становится низким, опасным.

Леха смотрит в упор, и в его глазах — сталь.

— Да. Кто-то в больнице дал ему войти и выйти. Ты