(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

Я сжимаю кулаки, костяшки белеют. Голова гудит, как рой. Кто-то подобрался к моей беременной жене. Пока она была одна в той чёртовой палате. Ярость кипит, но я давлю её, чтобы думать ясно. Вика теперь в «Золотой роще», с акушеркой и кортежем охраны, но они знали, как ударить. И попробуют снова.

— Дениса не уволю, — говорю твёрдо. — Он надёжен. Но ты берёшь свою группу. Независимо. Никто не знает, сколько вас и где. Дежурите в посёлке, у Ромы, в больнице, если Вике понадобится туда. Она не должна почувствовать ни капли страха. Понял?

Леха кивает, и в его движении — холодная точность.

— Уже сделано. И ещё — я подключил своих из старой службы. Тех, кто вынюхивает «невидимок». Думаю, найдём его. Или того, кто за ним.

Я киваю, но на душе — как в могиле. Мерзко, холодно. Артём Ковалёв, поджог, врач с татуировкой — всё сплетается в тугой узел, и я пока не вижу, где его разрубить.

— Действуй, — говорю. — Но тихо.

Леха встаёт, но у двери оборачивается.

— Макс, — говорит он, и в голосе — тень тревоги. — Это не просто угроза. Это шахматы. Кто-то играет вдолгую. И они знают твои фигуры.

Я смотрю на него, и в груди встаёт стальной холод.

— Я тоже, — отвечаю, и каждое слово — как клятва. — И я играю лучше.

Он уходит, а я остаюсь в тишине, тяжёлой, как гранит. За окном — город, жизнь кипит, но я вижу только Вику, Рому. Я всегда играл вдолгую — строил бизнес, дома, мечты. Но теперь это не игра. Это война. И тот, кто посмеет тронуть мою семью, пожалеет, что родился.

Глава 29.

Макс

Москва ещё спит, укутанная в серую вуаль рассвета, но я уже мчу сквозь её сонные артерии, где первые машины разбавляют сонную тишину глухим гулом шин. Холодный солнечный свет за окном авто режет по глазам. Пальцы сжимают кожаную обивку подлокотника, дыхание ровное, но внутри всё стянуто в звенящий, тугой узел, готовый лопнуть.

Десять дней. Всего десять. А впереди война, где каждый шаг на грани пропасти, где один неверный ход может стоить мне всего. Зверь внутри меня, долго дремавший в тени, поднимает голову, и его рык дрожит в груди, рвётся наружу, требуя крови и расправы.

В машине тишина, нарушаемая лишь редким шорохом шин по мокрому асфальту. Водитель знает: я не люблю по утрам музыку, радио и болтовню. Особенно последнее время, когда каждый нерв натянут, как струна. На заднем сиденье — папка с документами, досье, распечатки, где каждая строка выжжена в моей памяти. Я знаю всё до последней запятой.

Владимир Иванович Ковалёв, мой старый друг, партнёр, с которым мы прошли огонь и воду, ждёт меня с утра, как договаривались. Это он, полгода назад, зажёг во мне искру — идти в политику, взять пост замминистра экономического развития, чтобы переписать правила игры в инвестициях и поддержке предпринимательства.

Через десять дней голосование, и если всё пройдёт, я получу рычаг, чтобы сломать хребет тем, кто жиреет на теневых схемах. Но цена уже высока. Сегодня Владимир поможет мне понять, как близко враги, и где они ударят снова.

Кабинет Ковалёва — как его душа: элегантный, выверенный, с лёгкой дерзостью, что прячется в деталях. Мраморный стол блестит под утренним светом, картины в бронзовых рамах смотрят со стен, аромат кофе и старой кожи витает в воздухе, как тонкий намёк на власть. Он встаёт, едва я вхожу без стука — знает мои повадки, выучил их за годы, что мы делили победы и поражения. Улыбается, подаёт руку, и в его глазах — тепло проверенной годами дружбы, но и тень тревоги, которую не спрячешь даже за этой гладкой маской.

— Макс, — здоровается, пожимая мне руку— Рад, что выбрался.

— Время дорого, — отвечаю, опускаясь в кресло напротив.

Он разворачивает бумаги, я пробегаю глазами текст: законопроект, который мы с ним выстрадали, пядь за пядью, в спорах и ночных переговорах. Тот, что отсечёт миллиарды от теневых потоков, что питают таких кровососов, как Руденко и прочих его прихлебателей. Их имена витают в воздухе, как ядовитый дым, отравляющий всё, к чему прикасаются. Они теряют кормушку, и их когти уже рвут все вокруг до чего могут дотянуться.

— Готово? — уточняю.

— Все правки в нем, — кивает Владимир Иванович, и его взгляд тяжелеет. — Если твоя кандидатура проходит, ты — замминистра. А ты точно проходишь. Инвестиции, предпринимательство — твоя арена, Макс. Окно — сутки, максимум полтора. Потом процесс не остановить, и ты знаешь, что это значит.

Я киваю, не отрывая глаз от строк. Десять дней до голосования. Десять дней, чтобы выдержать бурю, что уже бьёт по всем фронтам.

Угрозы и шантаж - это их шахматные ходы, и фигуры — мои близкие. Но я не из тех, кто гнётся под ударами.

Пусть попробуют отыграть свою предсмертную партию.

— Давление будет расти, — продолжает Ковалев, опытный мужик, что видел тёмные воды политики и знает, как они топят. Сам без семьи остался. — Не только на тебя. Ты это уже чувствуешь, Макс. Они не остановятся.

Я откидываюсь в кресле, смотрю на него долго, и в моём взгляде — холод стали, отточенной до бритвенной остроты.

— Они перешли грань, — цежу медленно. — Тронули мою семью. Мою жену. Моего сына. Мою дочь, что ещё не родилась. Правила кончились, Вов. Я не буду ждать удара. Я начну охоту.

Он молчит, но его глаза щурятся, и я знаю: он понимает. Мы с ним прошли слишком многое — от бессонных ночей в командировках до сделок, что меняли судьбы компаний, — чтобы я говорил впустую. Он не спорит, не отговаривает. Только кивает, и мы переходим к деталям: голосование, союзники, риски, слабые места. Финализируем договорённости, и я покидаю кабинет, чувствуя, как воздух сгущается за моей спиной. На улице холодина и ветрище, но во мне пылает жар и готовность. Зверь внутри рвётся на волю, и я снимаю с него цепи.

Рабочий день несется дальше. Утром я встречался с Артёмом и Денисом — короткая, но жёсткая беседа по расследованию с ателье и татушным “врачом”.