Сладкий - Маша Ловыгина

– Обработать надо, – пробормотал Егор. – Заживет. Даже шить не придется.

Он привычно вымыл руки, взял аптечку и уселся на пол, прислонившись спиной к лавке. Промокая раны ватным диском, Столетов вздрагивал вместе с собакой. Но повод у него был совершенно иной, нежели у Джека. Нет-нет да чудился ему голос Варвары, и тогда Егор, следя за ее призраком, прыгающим на одной ноге посреди комнаты, замирал и улыбался.

«Дурная, беспокойная... – думал он. – Упрямая. Такая не отступит...»

Про монастырь и легенду Егор знал. О ней ему еще отец рассказывал, когда привез сюда в первый раз. Сколько ему было? Кажется, лет семь. Да, точно. В то лето, как раз перед школой, они решили провести неделю в Прохоровке. Мать была недовольна, потому что планировала отгулять отпускной месяц на море во имя укрепления здоровья всей семьи. Но отец выпросил у нее эти несколько дней, потому что: «...Егор уже мужик, ему свобода и мужское воспитание необходимы!»

В деревне тогда еще несколько жилых домов оставалось. Хорошо они тогда с отцом время провели – рыбалка, купание, ремонт кровли... Ну и до тех разрушенных монастырских стен разок, разумеется, сходили. Свои детские ощущения, как ни странно, Столетов помнил: казалось ему тогда, что смотрит на него кто-то. Но как бы он не пытался разглядеть среди лесной чащи этого невидимого наблюдателя, так никого и не встретил. А после того раза Егор там и не появлялся.

Разговоры разговорами, слухи слухами, но и смотреть там особо не на что.

«Ты это Варваре скажи. Может, поверит?»

– И как я ей скажу теперь? – прошептал Столетов.

Пес заерзал, а затем положил морду ему на колени.

– Неспокойно мне, друг. Неспокойно...

Варя. Я о тебе думаю...

Снег вырывался из-под полозьев и кружился в бешеной пляске, забиваясь в любую маломальскую щелочку, попадавшуюся ему на пути. Варваре пришлось уткнуться в спину Ермоленко, у которого под шапкой красовалась еще и серая балаклава, которая спасала его лицо от обветривания.

– Уж не обессудь, Варвара Александровна, – заявил он около дома Столетова, указывая ей на снегоход. – Выскочил как есть, даже шлем забыл! Непорядок полный, конечно! Нарушаю правила движения и корю себя самыми распоследними словами! Но это от нервов! А кто меня до такого состояния довел? Вот то-то же... Ничего, мы аккуратненько и не быстро, дороги тут все ничего, доедем! Уж коли нашел, теперича не потеряю! А-то не сносить мне головы от начальства!

Сейчас, когда уши закладывало от звука мотора и от свистящего ветра, Варе мерещилось, что и не едут они вовсе, а парят в воздухе в сказочных санях Деда Мороза. Обернешься, и вот он – стоит за спиной, грозит ледяным посохом! Глаза горят голубым огнем, шапка надвинута на лоб, а в бороде вроде как теплится улыбка, едва заметная в искрящемся снежном тумане. И будто видит Варя в нем знакомые черты, а будто и нет... Сказочный ведь персонаж, а тот, другой, – человеческий. И как ни крути, наверное, проще с Дедом Морозом договориться, чем растопить сердце Столетова.

– Зачем мне его сердце? – прошептала Варя и зажмурилась покрепче, чтобы предательские слезы не вырвались наружу.

Можно было бы оправдать их бьющим по глазам ветром или попавшим снегом, но ведь известно – стоит лишь дать им волю, как потом трудно будет остановиться. Сто причин найдется для продолжения этого слезного «банкета». Тут тебе целое меню: и одиночество, и детские обиды, и взрослые проблемы. И Столетов этот, черт бы его побрал! Ну почему, почему он встретился на ее пути? Это же чистое наказание, а не мужчина! И молчун, и характер скверный, и...

Варя задержала дыхание от охватившего ее жара: его глаза, руки, хрипловатый голос – все будоражило и изводило ее. Да и характер только поначалу казался грубым. За немногословностью наверняка скрывается тонкая душа и...

«Вот, ты опять его защищаешь! Дура ты, Варвара, абсолютная и бесповоротная! Ты его еще пожалей! Не знаешь за что? А ты придумай! Ты же у нас великая выдумщица – умеешь приписать любому то, чего нет и в помине...»

Движение замедлилось, и вскоре снегоход остановился. Варя наконец разлепила глаза. Щурясь, она отодвинулась от спины Ермоленко и едва не повалилась навзничь, так оцепенело от холода и напряжения тело.

– Вон Любкин дом, видишь? – махнул рукой службист, указывая на темнеющую крышу. – Беги давай, пока не околела! По пухляку ехать то еще удовольствие! Хорошо, расширители на лыжи еще неделю назад поставил, а то бы взрыли носом Новозеро, яки бурлаки! – Прорези вокруг глаз и рта на балаклаве Ермоленко подернулись изморозью.

– Д-да... Х-хорошо... – простучала зубами Варя. – А в-вы?

– Сейчас тарантас свой втащу наверх и тоже зайду. Вторую задницу... ой, извиняйте, Варвара Александровна! Тяжеловато, когда двое в седле, сами понимаете!

– Д-да... Б-боливар не в-вывезет д-двоих...

– Ага! Слаб Боливар, это точно! Давайте пёхом! Пара минут, и в тепле.

Переваливаясь, словно утка, Варя побрела вперед и снова услышала за спиной окрик Ермоленко:

– Ух, и попадет вам сейчас от Любы-то! Ух, и попадет!

«Пять лет мне, что ли? – набычилась она. – Что хочу, то и делаю!»

Ага, как бы не так... Ни в пять лет, ни в десять, ни, тем более, в пятнадцать, пока была жива мать, делать то, что хочется, не получалось. Да и не особо хотелось. Мать было жалко. Понятно, что за единственного ребенка цепляешься, боишься на шаг от себя отпустить. Не у всех так, конечно, но у многих. И кто их осудит за это? Любовь – странная штука. Психологи утверждают, что не детей надо учить самостоятельности, а самим ей учиться. Вовремя отпускать свое чадо и продолжать строить свою жизнь. Похоже, лежа в больнице, мать как-то по-другому стала смотреть на эти вещи. Возможно, познакомилась с другими пациентами и что-то переняла от них. А может, сама уже все поняла...

Вот нет ее, а все равно где-то рядом. Будто легким перышком касается лба по ночам. И хочется позвать: мама!.. Потом лежишь, качаешься в ускользающей полудреме и боишься отпустить эту тоненькую ниточку.

А поделиться этим не с кем. Вернее, незачем. Школьные и институтские подружки, в основном, по соцсетям