Сладкий - Маша Ловыгина

– Да, мне кажется, вы правы, – прошептала Варя. – У меня просто голова кругом! Вот вроде и для статьи все есть, а кажется, что все не то.

– Серьезная ты, Варвара, – кивнула Люба. – И работу любишь. А от чего бежишь?

– От себя?

– А куда?

Бабка Люба, не отрываясь, смотрела в Варины глаза, и казалось, читала все ее мысли.

«Я бы к нему побежала, да только...»

Хлопнула входная дверь. Отряхиваясь и перестукивая ногами, на пороге оказался Ермоленко.

– Чего это вы замерли, а? Ну, извиняйте, что я ваш шабаш разогнал!

– Тьфу на тебя, Тимофеевич! – отмахнулась Люба и сунула противень в печь. – Сейчас со стола уберем и можно будет есть садиться.

– Вот это дело! – потер руки Ермоленко. – И начальству заверни пяток, я от вас сразу на Огненный. И так, вон, загулялся и изнервничался! Такого кругаля по озеру дал! Кабы Столетов этот вчера на Сладкий не приперся, я бы про Прохоровку и не вспомнил! А тут, дай, думаю, проверю... Ну и что ты думаешь, Люб? Сидит наша журналистка и в ус не дует у этого самого Егора Столетова!

– Мне по работе надо было, – мучительно покраснела Варя, заметив, как дрогнули губы бабки Любы.

– Вы уж все равно предупреждайте, пожалуйста! Мы ведь к вам со всей душой, так сказать.

– Конечно, – быстро закивала Варя. – Тогда и вы расскажите мне о том, что творится на том берегу. Ну, где якобы монах тот появляется. И что там за кости?..

Черная магия и все, что портит статистику

– Кости? – Ермоленко подхватил пышущий жаром пирог и несколько раз перекинул его с одной ладони на другую. – Какие такие кости?

Варвара хмыкнула и, сложив руки на груди, уставилась на мужчину. Баба Люба торопливо долепила пирожки и, когда тесто закончилось, а противень оказался полон, поставила его в печь.

– Люб, – с полным ртом позвал ее Ермоленко, – ты не в курсе, о чем это Варвара Александровна спрашивает? Никак в толк не возьму.

– Ну хватит уже, – шикнула на него Варя. – Все вы прекрасно понимаете! Я слышала, как вы об этом говорили. И не надо смотреть на меня удивленными глазами!

На самом деле, службист, конечно, вовсе и не смотрел на нее так. Наоборот, судя по сосредоточенному виду, ее вопрос оказался для него не только неожиданным, но и в большей степени неприятным.

– Я понимаю, вы думаете, раз я журналистка, значит, у меня и совести нет. Многие так считают. И я даже спорить с вами не буду, потому что, – Варвара сделала многозначительную паузу, – потому что сама не одобряю некоторые способы добывания информации. Однако хочу предупредить о том, что сокрытие следов преступления уголовно наказуемо. – Наблюдая за тем, как разломив еще один пирог, Ермоленко с аппетитом выедает фарш, Варя заметила: – Вы ведь это знаете лучше меня.

Ермоленко кивнул и вытер рот лежавшим тут же полотенцем.

– Вы, Варвара Александровна, женщина с образованием, из столицы. У вас и окружение, поди, сплошь из людей интеллигентных, умных и серьезных. Вот скажите мне, солдафону и бюрократу, – какого лешего вам надо? Я вам документацию дал? Дал. Экскурсию предложил по исправительному учреждению? Предложил. Вы зря отказались, кстати. У нас там и своды белокаменные, и камеры чистые. Почитай, кельи монашеские! Горячей воды, правда, нет, но баня каждую неделю!

– Какая баня? Какие кельи? – возмутилась Варя. – Вы мне зубы не заговаривайте! Я ведь и доложить могу, что у вас тут... ну... – она тряхнула волосами и упрямо сжала зубы.

– Люб, вот как так-то? – обернулся к хозяйке Ермоленко. – Не пойму я никак, о чем она толкует?

Люба приставила заслонку, но отходить от печи не торопилась. Стала снимать с веревки носки, суетливо сворачивать их, потом схватилась за веник.

– Учтите, я все записала на телефон, – припечатала Варвара, стараясь сохранить воинственный вид.

Ермоленко отложил недоеденный пирог и, крякнув, сказал:

– Люб, чайку бы! Или настоечки. В горле пересохло. Вы что будете, Варвара Александровна? Уж давайте почаевничаем, пока запись вашу слушать станем. Чтобы зря, так сказать, время не тратить. А то ведь мне на службу надо. Недосуг рассиживаться.

– Запись... – Варвара сглотнула и почесала кончик носа. – Телефон-то я в доме оставила... Но могу практически дословно воспроизвести. Вот ваши слова, Григорий Тимофеевич: не болтай, Люба. Хоть язык свой заколи, но журналистке ничего не рассказывай. – Варя закинула ногу на ногу. – Не переживайте, баба Люба мне ничего не рассказывала. Но я-то все знаю. Коршунов из области боитесь? Правильно делаете! Я вам их сюда целую стаю пригоню!

– Вот ить! – всплеснул руками Ермоленко. – Фантазия у вас разыгралась, Варвара Александровна! Или ум за разум зашел! Хотя, что это я домыслы строю? Так ведь и есть! Ну скажите мне, кто в нормальном рассудке и в таком-то виде, – он кивнул на Варины штаны, – в метель через озеро попрется?

Варя натянула фартук на колени и сузила глаза.

– Мне было нужно!

– Нужно ей, ага! Так я вас обраткой-то в город быстро отправлю! Будете мне тут статистику портить! А кабы замерзла по дороге или еще что? Мне отвечать? Конечно, мне, а кому же? Я же всю административку на себе тащу, меня и в расход по вашей милости! Какого лешего, как тебя, какие кости, а?!

– Гриша, – Люба положила ладонь на плечо Ермоленко и склонилась к его уху. – Успокойся, Гриш. Тебе нельзя волноваться.

– Так это, как его... – Ермоленко постучал по столешнице кулаком.

– Расскажи ты ей, Гриш! Пусть пишет, что хочет.

– Да ты не понимаешь, Люба! У нас ведь тут все подотчетное. Вот напишет она, и что?

– Объясните мне толком! – прервала их спор Варя. – Все по порядку.

– Да нечего объяснять! – снова взвился Ермоленко. Щеки его покраснели от жары, еды и недовольства. – Сама ей объясняй! – дернул он плечом, освобождаясь от руки Любы. – Только меня к этому не привязывайте. И про запись скажу – не я это!