Там, где нас нет - Альвин Де Лорени

с колен, Ушастый бросился к кувшину, снял лепёшку и, удерживая её в руке, подал кувшин смертнику. Спартак сделал глоток кислого разведённого вина и только тогда в упор посмотрел на Ушастого, снова застывшего с опущенными глазами у глинобитной кровати гладиатора.

Его не бьют… Пока. И губы… Губы поджать надо… чтобы не видели какие они у него…

Гладиатор отпил ещё, сунул кувшин в руки Ушастого и взял у него лепёшку. С хрустом разломил засохшее хлебо-булочное изделие (!). Пожевал. Снова взял кувшин, сделал пару больших глотков, похрустел давно превратившейся в сухарь лепёшкой.

— Пей…, - Спартак протянул кувшин Ушастому.

Ну, что ж… По крайней мере не так больно и противно будет когда до ебли дело дойдёт. Ушастый осторожно, сразу двумя руками, взял кувшин из крепкой ладони гладиатора. Не поднимая глаз, поднёс ко рту, отпил. Вина им не давали. Никогда. Даже такого. Разведённого в два-три раза.

От папы Ушастый слышал, и тот пока был жив, наставлял единственного выжившего сына, чтобы он никогда не пил сырой воды. Хм… смешно казалось тогда… вода и сырая? Папа пояснил, что сырой водой называется некипячёная вода. Будто бы есть в ней что-то такое… нехорошее. Ушастый запомнил и в память о папе всегда старался пить только воду из котла, в котором варили хлёбово для рабов, или питьё для гладиаторов. Не смотря на жажду приходилось терпеть. Но зато и животом ни разу не мучился. А некоторых иногда у них совсем уносили, окончательно. Сдёрнув с тела вонючие тряпки, стража цепляла крюком за ахиллово сухожилие и волокла труп раба к яме. Потом приезжала телега с известью и засыпала помойную яму по мере её наполнения. Рабы-альфы копали новую… На памяти Ушастого новые ямы рыли четыре раза.

У них, в омежьем закуте общего барака для рабов, смертников не любили. Ночами, не стесняясь подробностей, долго обсуждали кто и как трахает, чего и от кого можно ждать. Кому из омег, что сломали или зуб выбили. Ушастому везло — зубы его были пока целы, переломов тоже не было, а синяки… так, ерунда…

К новым смертникам их еще не водили. Ушастый был первым.

— Папа тебя как звал? — вдруг услышал Ушастый от смертника.

Опустив кувшин с вином ото рта, омега наклонил голову вниз и молчал. Какое этому дело до того как его звал папочка?

— Ну? — смертник несильно толкнул Ушастого в плечо.

— Ф-фрин…, - глаза омеги искоса взметнулись на гладиатора и снова уставились в пол.

— Поможешь мне, Фрин…

Отсосать? Могу… Не бейте только…

Гладиатор оторвал относительно чистый клочок ткани от подстилки, валявшейся на глиняной скамье и, взяв из рук омеги кувшин с вином, намочил его:

— Спину мне протри…

Спартак лёг на живот и Фрин, с трудом вглядываясь в ночной полумрак каземата, осторожно начал промокать ссадины от ударов бича.

— Руки у тебя лёгкие, — сказал в подстилку гладиатор.

А то. Сколько раз приходилось обихаживать побитых смертниками омег у себя в бараке. Тренировка…

— Дай вина, — снова попросил Спартак, садясь на скамье, — и сам выпей…

На двоих они быстро прикончили кувшин и у Фрина с непривычки закружилась голова. Стало легко-легко. Он уже не боялся смертника. На коленях почему-то стало жуть как неудобно сидеть, омега покачнулся и Спартак, схватив за тонкую руку, перетащил его на скамью, рядом с собой. Горячее тело сильного альфы бросило Фрина в пот и он, стараясь удерживать в голове мысли, разбегающиеся как тараканы на кухне гладиаторской школы, привалился к стене.

— Зовут-то тебя как? — он, что это вслух сказал?

— Спартак, — эхом откликнулся гладиатор, — друг у меня умер…, - вдруг продолжил он, бессмысленно глядя на свои раскрытые ладони, лежавшие на коленях, — убили его… Я убил… Сегодня…

Пьяненькому Фрину стало жалко гладиатора, он придвинулся ближе, осторожно приложил кружившуюся после вина голову щекой к плечу смертника и молча сидел, теребя подол накидки. Трезвый бы ни за что так не сделал!

Здесь я вспомнил как Улька стал моим истинным и продолжил:

— В груди Фрина, что-то начало тянуть, будто бы болело что… Гладиатор, как бы почувствовав что-то только ему слышное, поднял голову, замолчал, задышал чаще и вдруг повернув голову к Фрину уставился на него своими тёмными ставшими огромными в полумраке глазами:

— Ты!

Я… Фрину показалось, что тёплое плечо гладиатора вдруг стало его плечом и к нему сбоку и сзади прижимается кто-то, кто-то очень хороший, свой, родной и близкий. Он протянул руку и обнял горячее, тугое тело смертника, а тот, вырвавшись из объятий омеги, не обращая внимания на закровившие ссадины на спине, резко развернулся к омеге, схватил его лицо в ладони и снова выдохнул, обдав винным запахом:

— Ты!

Фрин поднял руку и стал водить самыми кончиками пальцев по неожиданно ставшему вдруг таким родным лицу — брови, краешки глаз, губы… Где ты был? Где ты был всё это время? Мой… Мой…

И вот в этот момент просто необходимо выбить из Лисбета его зацикленность на музыке, услышанной им от меня. Адажио из «Спартака». Оно. То, что сможет, как встречный пожар погасить эмоциональный срыв целителя. И потом погаснет само. Оставив Лисбета мне.

Нежная небесная музыка, когда двое едва могут коснуться, оберегая друг друга от неосторожных движений и видя перед собой того, (и начинают скрипки, подхватывают флейты и виолончели вторят им, выводя мелодию) кто стал таким родным так, что и не разобрать, чьё где тело и сливаются оба в одно нераздельное (и оркестр крепнет и мелодия звучит явственнее и оба идут за ней) и чувствуют, вдруг осознав окружающее жестокое, что не жить им друг без друга, одному с оружием в руках, отвоёвывая хотя бы день жизни, а второму, никогда не видевшему другой жизни, снова погрузиться во мрак и грязь рабской беспросветности. Но не всё потеряно. Человек! Человек всегда надеется на лучшее и вот с ним случилось это — лучшее и теперь они до утра живут и дышат друг для друга и нежность переполняет обоих и готовы они отдать даже саму жизнь, чтобы жил другой и снова и снова наслаждаются близостью (без всякого секса!), единым дыханием, когда руки невесомо трогают и гладят обнажённые тела и, обнявшись и чувствуя сердцебиение каждого, изнемогают они…

Лисбет, подняв голову и глядя на меня полными слёз глазами неотрывно смотрел на моё безглазое (под очками) лицо. Божественная музыка Хачатуряна заставила разжать крепкую хватку Рахманинова на сознании омеги и целителю полегчало. Лизелот, слышавший всё, в том числе и музыку, судорожно вдохнул вдруг