Там, где нас нет - Альвин Де Лорени

Лисбет, хлюпнув полным носом, уткнулся мне в колени, смочив их слезами, дыша ртом, прошептал:

— Что с ними стало Ваша Светлость?

— С ними?.. Едва рассвело и стражник зашёл в каземат за Фрином и тот по просьбе Спартака сел обнажённый на скамье, привлекая внимание вошедшего, гладиатор разбил об его башку сослуживший последнюю службу кувшин. Затем оба, похватав в кухне тяжёлые вертелы и ножи и, открыв соседние казематы, освободили гладиаторов, отомкнули рабский барак, разгромили оружейку и в предрассветных сумерках толпой около шестидесяти человек смогли вырваться из Вечного города…

Эта маленькая группа направилась к вулкану Тоба, а на пути туда захватила несколько повозок с гладиаторским оружием, тут же пущенным в дело. Им удалось отбить нападение отряда, посланного против них, и завладеть достаточным количеством воинского снаряжения. Обосновались в кратере вулкана, начали совершать оттуда набеги на виллы богатых римлян, захватывать продовольствие. Слух о восставших рабах распространялся по метрополии как пожар, к ним бежали рабы из ближайших имений. На территориях, прилегающих к Тобе, жило множество людей, ненавидевших Рим — в сельской местности рабов было не меньше чем в городах. Спартаку удалось сформировать целую армию, которую он постарался сделать организованной военной силой. Первое время повстанцам катастрофически не хватало оружия — деревянные копья калили на огне, которыми, можно было причинять врагу вред не хуже, чем железом, а щиты были из прутьев, покрытых корой. Восставшие обтягивали самодельные щиты кожей свежезабитого скота, перековывали на оружие цепи рабов, вырвавшихся из эргастулов.

Бежали к нему и омеги с детьми, особой ненавистью у которых пользовались так называемые патеры, альфы-рабы, по указанию хозяев специально бравшие омег в истинные с тем, чтобы потом этих омег, становившихся фертильными после обретения истинного, оплодотворяли другие альфы с целью получения потомственных рабов, считавшихся более лояльными к своим хозяевам.

И везде со Спартаком был Фрин…

И вот число восставших достигло такого количества, а чаша терпения их настолько переполнилась, что Спартак просто не мог не повести их на Рим, чтобы уничтожить гадину. А Сенат поручил Крассу расправиться с презренным быдлом.

Возглавив армию, Красс перегородил восставшим путь к Вечному городу, так что войско рабов оказалось зажато между рекой и глубоким оврагом. Повстанцы не выдержали натиска римлян и начали отступать. Тогда Спартак, собрав самых отчаянных, возглавил кавалерийскую атаку в тыл врага, чтобы убить Красса и таким образом переломить ход битвы. Ни вражеское оружие, ни раны не могли его остановить, и всё же к Крассу он не пробился и только убил двух столкнувшихся с ним центурионов. Спартак был ранен в бедро дротиком: опустившись на колено и выставив вперёд щит, он отбивался от нападавших, пока не пал вместе с соратниками бросившимися с ним в атаку. Тело его так и не нашли.

Фрин же был взят живым. Красс, увидев истинного Спартака, только бросил: «Ну, и урод!». Но чтобы видеть красоту своего истинного нужно смотреть на него глазами истинного.

От самой Священной Тобы до Вечного города вдоль главной дороги были расставлены Т-образные столбы с распятыми на них рабами — так было велико количество попавших в плен бывших рабов.

Под тропическими лучами Эллы смерть растягивалась на четыре-пять дней и дорога оглашалась стонами умирающих рабов, вдруг возомнивших себя людьми…

Узнав, что Фрин носит под сердцем ребёнка Спартака, Красс приказал взять его в Рим и не давать ему покончить с собой…

Вот так… оме Лисбет, вот так они кончили…

Лизелот привалившись головой к косяку двери плакал и не стеснялся слёз.

Я продолжал:

— Но это ещё не всё.

На исходе тридцатого дня после роковой для восставших битвы, Красс вернулся из похода, и вот когда Вечный город опустел и уснул, оставив бодрствовать только ночную стражу, когда окончательно погрузился он в липкий, не давший облегчения после дневного зноя мрак, консул тайно, в сопровождении двух телохранителей покинул свой дворец и отправился на окраину к проклятым зловонным болотам, где, как ему было известно через личных шпионов, стояла старая, ободранная лачуга. Шедший впереди телохранитель резко раздёрнул бамбуковый занавес у входа и ворвался в лачугу. Убедившись в том, что никакая опасность не угрожает консулу, он знаком пригласил его войти, а сам вместе с напарником остался у входа.

Сидевший на полу с поджатыми ногами старый, даже древний омега со спутанными длинными седыми космами на голове не шелохнулся. Уставившись своими мёртвыми глазницами куда-то вдаль, сквозь стену лачуги, он, покачиваясь, словно бы вслушивался во что-то. И его нисколько не удивил ночной визит Красса.

— Я знал, консул, что ты придёшь именно сегодня, я знал это уже тридцать дней назад, когда почувствовал жестокую боль от твоего появления в городе. Когда шёл тебе только второй год, Марк, и отец твой уходил в Великий Морской Поход, я знал, что вернётся он из похода опозоренный, потерявший всё свое воинство, спасшийся лишь моими молитвами небу. Я знал, что ворвётся он в мои покои (а ведь я тогда жил во дворце, мой консул!) глубокой ночью, такой же душной, как эта ночь, в бессильной ярости выместит на мне всю горечь и весь позор своего поражения и прикажет выжечь мои глаза, в которые накануне Великого Морского Похода взглянула кровавая звезда Арристо и предсказала скорый и неминуемый позор.

Твой отец тогда назвал меня виновником всех бед и несчастий, обрушившихся на него, и прогнал меня на эти проклятые ядовитые болота, под страхом смерти запретив людям не только общаться со мной и помогать чем-либо, но и велев обходить мою хижину дальней дорогой как страшное место, в котором поселилась смерть. Твой отец не мог умертвить меня, может быть, побоявшись навлечь на себя еще более тяжкие напасти, а может быть, потому, что любил меня. Вот почему, когда тридцать дней назад я почувствовал тебя в городе, я знал, что сегодня ночью ты появишься здесь.

Вот почему, когда консул вошел в хижину, сидевший на полу с поджатыми ногами старый омега даже не шелохнулся. Уставившись своими пустыми глазницами куда-то вдаль, сквозь стену лачуги, он словно бы вслушивался во что-то.

Красс опустился перед омегой, ставшим безымянным, на колени, и он погладил его волосы своей морщинистой рукой так, как гладит папа сына, который неожиданно вдруг задает ему совсем не детский вопрос.

— Ты стал взрослым, консул. Ты долго оставался ребёнком, потому что окружавшие тебя чиновники, горожане и рабы хотели, чтобы ты как