Русский романс - Наталья Гончарова

что в дождь, и слякоть, кавалер ждет вот так, словно пес у будки, – и он достал часы из нагрудного кармана, минуту вглядывался в них, будто не узнавая циферблат, потом поднял голову и устремил пристальный взгляд на нее, – впрочем, даме позволительно опаздывать, а кавалеру не позволительно роптать, – с этими словами он галантно предложил ей руку, чтобы она могла о нее опереться.

Дорога была им уже знакома, и все же воспринималась по-новому, тот лишь факт, что в прошлый раз, они шли порознь, а сегодня под руку, делало все иным в этом мире. И мокрое дерево домов, и запахи дождя, и треск деревянного настила, и густой влажный воздух, все стало ярче, громче, сильнее, будто бы всю свою жизнь до этого, они смотрели на мир, через тусклое потертое стекло, и лишь сейчас увидели мир вживую.

Молчание. Ни он ни она не знали с чего начать, да и надо ли. Анна полной грудью вдыхала холодный влажный воздух, рука покоилась на его руке, толстое сукно верхней одежды, едва ли было достаточным препятствием, чтобы тепло чувств передавалось от тела к телу. В этот восхитительный момент так тяжело было произнести хотя бы слово, язык точно налился свинцом, Анна несколько раз пыталась начать разговор, но вместо этого видела лишь молочный пар горячего дыхания, срывающийся с трепещущих губ. Может словом она боялась спугнуть счастье, так похожее на лесную птичку, залетевшую по ошибке в сад, в пустой и одинокий до этого момента сад ее жизни. Все слова, что приходили в голову, казались такими незначительными и неважными, что и произносить то вслух, их не хотелось, а те слова, которые были бы верны и к месту, никак не находились, оттого что нет в мире столь же сильных и ярких слов, чтобы описать силу чувств. Так бы они и шли молча, словно лошади в одной упряжке, если бы Николай, наконец, не решился нарушить, затянувшееся молчание:

– Помните ли вы моего друга Анатоля, с которым я был при первой нашей встрече?

И хотя Анна с тех пор, как призналась самой себе в чувствах к Николаю, избегала этих воспоминаний, со свойственной незрелости пылкостью идеализируя объект своего обожания, и оттого отсекая любую мысль о его несовершенстве, все же ей ничего не оставалось, как сказать: – Да помню, – но тоном нарочито отстраненным и безразличным.

Николай остановился, посмотрел на Анну, и хотя губы его не улыбались, но в глазах стоял смех: – Полно, вам Анна Тимофеевна, неужели же мы всю свою жизнь будем избегать в разговорах того дня. Если бы я хранил и складировал все обиды с самого детства и до взрослых лет, которые мне нанесли сознательно или ненароком чужие или близкие люди, пожалуй, мне понадобился бы амбар для хранения величиною с Екатерининский дворец, да и там, боюсь места оказалось бы мало.

– Кто же посмел вас так сильно обидеть? – удивленно спросила Анна.

– Имя им, Легион! – высокопарно и театрально заявил он. – Так оставим же эту тему, и вернемся к Анатолю.

– Вернемся к Анатолю, но тотчас же его оставим, а приступим к Николаю.

– Туше. Боюсь, в словесном поединке с вами, меня неизменно ждет проигрыш. Так что вы хотите знать о Николае?

– Коли уж вы вы намерены предаваться воспоминания, так давайте вернемся к воспоминаниям о том, что помнится в первую нашу встречу вы хотели стать писателем. Что стало с вашим занятием? Берете ли вы перо в руки, как прежде?

– Беру, но исключительно, чтобы поместить цифры в столбик. С исчезновением вас в моей жизни ушло и вдохновение, есть опасение, что муза приходит только к тем, кто чист душою.

– Если бы это было правдой, пожалуй, боюсь тогда, за всю историю человечества не написано было бы ни одной книги. Чистой душе сказать нечего. Чистая душа, будто чистый лист, от того и чист, что чернилами не запятнан.

– Как интересно вы Анна Тимофеевна рассуждаете, вот вы чистая душа, разве ж вам нечего сказать? Если бы вы могли, если бы вас слушали, если бы вас услышали.

– Боюсь в этом я в свою матушку, она хотя и человек не глупый, но тихий и вкрадчивый.

– А если изложить все на бумагу. И говорить не придется. Ваш слог так богат и так самобытен. Жаль, что наслаждаться этим могу лишь я.

– Вы льстец и обманщик, – шутливо заявила Анна. – Вы не хуже меня знаете, где я и кто я. Не вселяйте в меня зерно бесплодных надежд, ежели я начну говорить, тотчас лишусь работы. Мнение свое говорить позволительно не всем, ох не всем, а ежели даже и позволительно кому, и он что-либо говорит, то, поди разбери, от сердца ли это, или он говорит то, чего от него ждут другие. Но вы так и не ответили, отчего сами бросили писательское ремесло.

– Я вам ответил, только иносказательно, но если хотите скажу напрямую, без прикрас, во мне нет ни таланта, ни полета фантазии, так необходимых писателю, во мне так мало чувств, я сух и схематичен, как таблица с цифрами. Чтобы писать, нужно летать, а я слишком твердо стою на ногах. Может и летал когда-то, да только разучился, – и постучав себя за плечами, – вроде бы где-то даже крылья были, да только оборвали, а перья, верно, на перину пошли, да и Бог с ними, больше толку будет, – с горечью сказал он.

– Тогда не печальтесь, твердо стоять на ногах не мало, да и не каждый фантазер становится писателем, – полушутливо, полусерьезно заметила Анна, пытаясь сгладить углы, острого вопроса. И хотя ей хотелось от него откровенности, намерений отпугнуть прямотой не было. Не желая задевать более его мужское самолюбие, тотчас перевела тему разговора, тем более, что они уже дошли до конца улицы.

Но он, будто не слушая, продолжил: – Я, знаете ли, Анна Тимофеевна, за эти годы очень изменился, – продолжил он. – Оглядываясь назад, на себя прошлого, вижу будто бы совсем другого человека, будто бы вовсе и не я это был. Я конечно же помню и свои мысли и чувства и поступки, но гляжу сейчас на те же предметы, да вот хоть возьмите это небо, небо то все тоже, ничуть не изменилось, а вот ощущения совсем другие, – и он перевел взгляд с неба, на ее