Попаданки. Розарий для феодалок. - Людмила Вовченко

— Не только сумму. Он принял правила. — То есть? — Наташа отложила бумаги. — Он хочет войти в дело, — пояснил Гийом. — Не как хозяин. Как посредник. За процент. Наташа приподняла бровь. — Это умно. — Он понял, что проще быть внутри системы, чем давить на неё снаружи. Она кивнула. — Значит, следующий шаг — расширение. Не резкое. Через ярмарки. Через чужие руки. — Ты уже всё решила, — заметил он. — Я решила ещё до того, как он приехал, — спокойно ответила Наташа. — Просто ждала, догонит ли он. Гийом смотрел на неё с тем выражением, в котором было всё: уважение, восхищение и тихая, взрослая любовь — без идеализации, но с выбором. — Ты понимаешь, — сказал он, — что теперь ты опасна не только для мелких управляющих? — Понимаю, — ответила она. — Но я больше не одна. И не беззащитна. Он подошёл ближе, обнял её — не показательно, а так, как обнимают тех, кто с тобой на одной стороне, когда уже не нужно доказывать. — Ты изменила это место, — сказал он тихо. — Нет, — ответила Наташа. — Я позволила ему стать тем, чем оно могло быть. Шура в это время принимала гостей. Не знатных — деловых. Женщин, которые раньше бы не осмелились переступить порог, а теперь сидели за столом, трогали образцы масел, нюхали, переглядывались. Шура говорила с ними просто, без придыханий и поклона, но с таким знанием дела, что спорить никто не пытался. — Вот это — для кожи, — говорила она, показывая флакон. — Не чудо. Просто уход. А это — для сна. А это — чтобы помнить, что вы женщина, а не просто чья-то жена. Одна из гостьей тихо сказала: — Так не говорят. Шура усмехнулась. — А мы и не «так». Когда они ушли, Шура устало села, выдохнула и вдруг рассмеялась. — Слушай, Наташ… а ведь мы могли бы сейчас сидеть на лавочке, обсуждать давление и погоду. — Могли бы, — согласилась Наташа. — И были бы несчастны, — добавила Шура. — Скорее всего. Шура посмотрела на дом, на двор, на людей. — Хорошо, что нас тогда унесло этим чёртовым смерчем. Наташа тихо рассмеялась. — Не говори так. Он просто сменил нам декорации. Вечером они сидели втроём — без дел, без расчётов. Просто так. Свеча горела ровно, вино было простым, но тёплым. Гийом рассказывал историю из прошлого, Шура перебивала, Наташа смеялась — не сдержанно, а по-настоящему. И в какой-то момент Наташа поймала себя на мысли, которая удивила её саму: Я не жду финала. Не потому что не верит в него. А потому что жизнь уже идёт. И всё, что осталось, — не доказать миру свою правоту, а жить в мире, который они сумели создать. За окном шумел ветер. Не разрушительный. Свободный. И Наташа знала: впереди ещё будет давление, будут решения, будут компромиссы. Но самое главное уже случилось. Они перестали быть гостями в чужом времени. Они стали его частью. А значит — новая жизнь будет не про победу. Она будет про дом и семью.

Наташа услышала это слово — дом — и поймала себя на том, что оно больше не звучит как мечта. Оно звучало как факт.

После ужина они разошлись, но ночь не отпустила Наташу сразу. Она вышла во двор, набросив плащ, и пошла вдоль стены, где камень днём прогревался, а ночью отдавал тепло медленно, бережно. Воздух был сухой, пах дымом и травами, и где-то неподалёку лениво перекликались ночные птицы. Она остановилась у сарая, где под навесом стояли бочки. На одной из них мелом была сделана отметка — ровная, аккуратная. Шура. Конечно, Шура. У неё всё было с меткой: чтобы никто не «ошибся» и не «перепутал». Наташа улыбнулась, положила ладонь на дерево. Чуть шероховатое, живое, тёплое. Смешно: ей всегда казалось, что она будет помнить прошлое ярко, с подробностями, словно фильм. Но прошлое стиралось не потому что забывалось — потому что на него накладывалось новое. Как слой штукатурки на старую стену: сначала видны трещины, потом — уже нет. Но дом всё равно стоит. Шаги сзади она услышала заранее. — Я знал, что ты не уснёшь, — сказал Гийом тихо. — Я усну, — ответила она. — Просто не сразу. Он встал рядом и тоже посмотрел на двор, на тёмные силуэты построек, на тихо дышащие крыши. — Ты когда-нибудь думала, — спросил он, — что будешь жить так? Наташа не ответила сразу. Вопрос был простой, но в нём звучало всё: и про власть, и про работу, и про них. — Я думала, что буду жить одна, — сказала она наконец. — Потому что это безопасно. Гийом коротко усмехнулся. — И как? — Оказалось, что безопасность — не одиночество, — ответила Наташа. — Безопасность — это когда рядом люди, которые не ломают тебя, чтобы поместиться рядом. Он молчал. Потом осторожно взял её ладонь, сжал. — Ты стала мягче, — сказал он. Наташа повернула голову. — Я стала точнее, — поправила она. — Мягкость — это когда уступаешь. А я… выбираю. Он наклонился ближе, коснулся губами её виска. Не страстно — нежно, почти тихо. Но от этого по коже прошёл тёплый ток, и Наташа вдруг вспомнила, как было раньше: в другой жизни, в другом теле, в другой возрастной коже — когда прикосновение было редкостью и всегда имело цену. Здесь цена тоже была. Просто другая. — Ты помнишь тот день, когда мы приехали сюда? — спросил Гийом. Наташа усмехнулась. — Как я могла не помнить. Мы стояли, как две мокрые кошки, в чужих тряпках, с чужими сумками и с выражением лица «Господи, за что». А Шура тогда посмотрела на всё это и сказала… — она на секунду прикрыла глаза, вспоминая, — «Ну что, Наташ, будем делать ремонт?». Гийом тихо рассмеялся — удивлённо, искренне. — Она всегда такая? — Всегда, — сказала Наташа. — Она не боится. Она злится. А злость — хороший двигатель. — А ты? Наташа задумалась. — А я боялась. Но делала. Потому что если не делать — страх сожрёт. Гийом посмотрел на неё внимательно. — Ты больше не боишься? Наташа помолчала, потом честно ответила: — Я боюсь. Но теперь страх не главный. Главный — смысл. Он кивнул. Это было слово, которое