Черноокая печаль - Зарина Солнцева

— Дай я все-таки погляжу. — Подхожу к ней аккуратно ближе и тяну руки к глазам. Она сама их закрывает, с легким интересом любопытствует.

— Это больно?

— Нет. Не бойся.

— Я и не боюсь. — Заявляет смело, но тут же сглатывает, невзначай добавляя: — Почти.

Ощупывая ниточки, что ведут от разума к глазам. Потом ощупываю ветку от «толстой» нитки, что ведет через черепную кость по ушку вниз под кожей к рту. К устам. Маленькие веточки, исходящие от него. Нижние и верхние.

Вроде как бы не пострадали. Ощупываю рядом с этими нитками «чувств», как говорила мне Матриша, сосуды. Они часто соприкасаются в том же месте. А я за три зимы на фронте добро наловчилась их ощупывать и различать.

— Голова болит?

— Не то чтобы... Так как ты это сделала?

— А черные мошки перед взором видны, когда глаза откроешь, когда шустро на ноги встаешь?

— Видны... — пораженно выдыхает молодка, чуть отодвинувшись от меня и пораженно рассматривая. Как чудо заморское. — Ты кто такая?

— Я — Наталка. А ты?

— А я — Агния.

Огненная, значит. Судя по косам и по яркому огоньку непокорства в светлых глазах, имя ей под стать.

— Что ж, Агния, я тебе еще отвара сварю. Пить надобно еще пять лун, после сна. И ты шибко не трудись. Отдыхать тебе надобно.

Устало оседаю на край кровати, тяжко вдыхая. Ох, тяжко мне. Тело ломит. Хоть вой.

— Так ты не сказала, кем будешь? Как ловко всё ты сделала? Ведьма что ли?

Молодка шустро соскользнула с подоконника на ноги и, подойдя ко мне, присела напротив, задом прямо на пушистый ковер.

И ведь только сейчас я заметила, что вместо юбки на ней широкие мужские шаровары, грубо сколоченные под женскую фигуру.

— Не ведьма, а целительница.

Мягко поправила я.

— Чародейка! — щелкнула она пальцами в воздухе, и очи ее зажглись огнем. — Только молва ходит, что среди обычного люда мало таких вас осталось. Вот это Третьяку свезло... Правда, тебе не очень. Изживет тебя наша матерь.

Поморщилась она, будто увидела что-то тухлое, а потом неверующе на меня прищурила светлые очи.

— Слушай, человечка, а ты почему меня остальным бабам не сдала? Ммм? К себе приволокла? Вылечила?

— Ну ты ж так просила... Я не удержалась. — хмыкаю я, закатав глаза. — Да и потом, зачем мне это?

— Ну хотя бы перед теткой Властой прислужиться! -— разводит она руками, пытливо рассматривая меня, такую уставшую от всего и вся. К Третьяку хочу под бок, чтобы он пожалел, обнял, накормил чем-нибудь вкусным. А то мне сегодня снова досталась объедки каши, и без мяса!

— Это вряд ли бы помогло... — тяжело вздыхаю. — Да и потом, чую я, мы с ней не поладим при любом раскладе.

Медноволосая хмыкает понятливо, слегка злобно. И, упираясь руками в ворс ковра чуть позади себя, откидывается назад.

— Она похлеще Грома порой всыпить может. И розгами не стесняется пользоваться.

Тут она морщится, дернув плечом. Будто получала она этими самыми розгами. И не раз.

Давно я ни с кем так не толковала. Оттого стараюсь не напирать сразу с вопросами. Но и о главном пораспрошать. Целитель во мне пробуждается сразу.

— Ты лучше скажи мне, краса моя неземная, на кой ляд ты себя отравой обрызгала? Аль умереть захотлось? К предкам собралась?

— Что, и вправду могла того...?

Испуганно сжимается, глядя на меня во все глаза. Я, конечно, не знаю, как яд на беров действует. Думается мне, что побольше его надобно, дабы такую сволочь осилить, но ей говорю другое. Чтобы впечатлилась.

— А ты как думала?

— Да я вообще... — отводит взгляд, прикусив губу. — Не хотела, чтобы так. Еще и торговец этот... Бес проклятый, поймаю в следующую раз, руки поломаю и язык оторву. «Красивая дева»... Белла... тьфу, как ее там...

Копирует она мужской тон и говор, присущие торгашам.

— Белладонна. — подсказываю ей. — Что ж ты, глупая такая, повелась, а? Неужто мамка с папкой не учили красавку в лесу от других трав отличать? Да не трогать ее, не то уж там в глаза сок капать?

— Ну так учили они меня... Откуда же мне было знать, что это красавка?

— А по запаху, по виду? Ты же медведица!

— Ну и что, что медведица? — обиженно тянет она, поднимая подбородок вверх. — Мало ли какие травы можно и нельзя, а целебные травы все чутка ядовиты. Он еще, паршивец такой, слово мудреное придумал. Белла... тьфу... Утоплю грека!

— Так она на заморских берегах называется. — Упираю я локоть в колено и подбираю им подбородок. — Там и вправду бабы ее сок в глаза льют да щеки смазывают. Только ничего путного из этого не выходит. Умирают многие. Не трогай никогда. Усекла?

— Усекла. — Понуро соглашается и тут же бросает на меня хитрющий взгляд. — Слухай, а тебе откуда все эти премудрости ведомы? Неужто бывала на дальних берегах?

— Я нет. Но бывалых знала. Да и в книгах, бывает, умную мысль найти можно.

— Так ты еще и грамотная! Читать умеешь?

— Умею. — Киваю ей. И она еще сильнее зажигается.

— Научишь?!

Смотрит на меня как на птицу Ару, не иначе. А я на нее гляжу, и слезы на ресницах дрожат. Она же вылитая Стаська. Такая же заводная. Озорная. Задорная, как огонек.

И сердце крошится в груди. Чувство вины захватывает. Оттого, что я такая неблагодарная, тут сижу и маюсь, оплакиваю себя. Живая. Среди живых. Познав робкие ростки чувств к мужчине. А они мертвые, под толщей земли. Стаська о муже грезила. Как и все девки, мечтала о доме, детках.

Я помню, что она дочке имя придумала. Дивное такое... Не припомню. Сейчас... Точно! Весна! Девчонки над ней смеялись, а она лишь фыркала.

А теперь не будет Весны.

— Эй, ты чего ревешь? Не хочешь учить — не надо! Обойдусь и без чтения... — Мою руку накрыла девичья крепкая ладонь и крепко сжала. — Не плачь, а? Ну ты чего, Наталк?

— Нет, я... Ну... Просто... Вспомнила... — Вытираю поспешно слезы. — Научу, конечно, научу... читать.

— А чего вспомнила,