Черноокая печаль - Зарина Солнцева

— точильный камень в руке бера затрещал от его злости. — Я не полезу через брата! Законов предка он этим браком не нарушил! Хочешь кричать и требовать что-то, матушка? Дождись Третьяка! Меня не трогай!

— Подслушивать — дурное дело, разве тебя, человек, этому не учили?

Подпрыгнув на месте от тихого мужского голоса, я сглотнула. Передо мной, очевидно, стоял бер. Так сильно похожий на Третьяка, только чуть суше. Высокий, слегка узловатый. Волосы чуть темнее, чем лисий мех. Очи... такие же ледяные, как у их матери. Только не такие злые, что ли?

Аккуратная бородка и бесцветное выражение лица бера придавали ему суровости. Я чувствовала себя нашкодившим котенком перед хозяином.

— Прошу меня простить. Я мимо проходила.

— Почему ты здесь, а не в главном доме? — слегка приподнял он бровь. Я же затруднилась с ответом. Женщины в том доме делали вид, что меня нет. Не разговаривали, не отвечали на вопросы. А Мирон куда-то запропостился.

— Я... ну...

Ответить не успела, мужчина быстро потерял ко мне интерес, позвав кого-то.

— Юлана!

— Да, господин Тихомир! — из соседнего добротного сруба выбежала молодая женщина. С косами, косынкой, в добротном платье. Румяная, зеленоглазая.

— Проведи жену моего брата в дом, да найдите ей дело. Нечего ей по двору шляться.

И ушел. Просто развернулся ко мне спиной и зашагал к кузнечному дому. Женщина подошла ко мне ближе, сморщила личико, оглядев с ног до макушки. Но заговорила я первой.

— Я — Наталка.

— Ох, Наталка, тикать тебе стоит... тикать.

В главный дом меня отвели и работой наградили вдоволь. Так что макушки своей не видала от вороха грязной кухонной утвари, горшков для печи и глиняных сковород.

К вечеру мои руки распухли и покраснели от песка и холодной воды, коей я омывала посуду. Но и здесь мои мучения, как оказалось, только начались.

Шел пятый закат от того дня, как мой муж ушел выслеживать странную тварь, оставив меня в родительском доме. За это время мои руки покрылись ранами. Плечи — синяками, а колени — уродливыми кровоподтеками.

Высокие и сильные медведицы часто меня задевали плечом, наступали на ноги, могли «случайно» налить кипятка в миску, где я намешивала тесто. Меня не любили. Меня травили и по-тихому издевались.

Мирон был прав, сюда ему не было прохода, а в двор не пускали меня. Только главный дом. Сама госпожа Власта даже глянуть на меня не сочла нужным.

День ото дня все мое желанье понравиться семье мужа утаила практически до конца. Только переживание за Третьяка и не позволяло мне впасть в уныние. Каждый день я просыпалась в ожидании весточки от него. Но пока все молчали.

А меня по-прежнему гнобили и заваливали работой. Видят боги, даже родная мать так надо мной не издевалась.

Весь дом уже спал, замужние женщины ушли к своим мужьям, девки к родительским домам. Я же осталась доделывать работу. Ушлая Олена раздавала мне каждый день тяжкую работу, и стоило мне поднять на нее возмущенные очи, как она причитала: «Добрая невестка не гневит свекровь». Я и не хотела ту гневить. Но уже сил терпеть не было.

Вот и сейчас, в свете свечи, я отбирала фасоль от гнили и испорченных бобов.

Спина затекла, руки болели, глаза слипались. Я тихо ненавидела весь мир и не в первый раз за это время подумала, что незамужней тоже было неплохо. А даже лучше.

— Что за хозяюшка у нас тут появилась? Глубокой ночью свеч, да глаз своих не жалеет, да всё работает. Рук своих тебе не жалко?

— Мне-то жалко, а вот другим, видать, нет.

Я подняла глаза на старую женщину, что бесшумно зашла на кухню. Высокая, но сухая, как жердь, с двумя длинными серебристыми косами, что почти касались пола. Опираясь на свой слегка изворотливый посох, она, слегка постукивая им по полу, подошла ко мне.

В свете одной свечи мне было ее тяжко разглядеть. Ни цвета очей, ни формы носа. Так, как в тумане, но старушка со скрипом достала грубо сколоченный табурет из-под стола и присела напротив меня.

— А ты не такая уж и бесхребетная для человечки. А ну уважь старость, отсыпь и мне чутка.

Пораженно глянув на незнакомку, что пришла мне на помошь, я зачерпнула плошкой из мешка вытянутых черных фасолин и пересыпала ей в подол платья. Морщинистая рука старушки развернула свечу, дабы и ей было видно.

Наши руки запорхали вместе над несчастными фасолинами.

— Так говорят, меньшой братец нашего вождя нынче женой молодой обзавелся. Человечкой. Правда ли?

— Правда.

Качнула я головой, разминая шею.

— Надолго ли?

Старушка, несмотря на старость, быстро пальцами порхала по своему подолу. Только чудился мне хитрющий взгляд из-под ресниц женщины, да затаила она дыхание, будто ожидая от меня ответа.

— Как боги скажут.

Пожимаю плечами.

— То есть деру давать ты не надумала?

Щурится она, и я тут же твердо встречаю ее взгляд. Не отводя очей, плотно поджав губы, да подняв подбородок вверх.

— Ну и правильно. — Как-то весело, что ли? Фырчит она, быстрее работая руками. — Нечего Третьяшу мне обижать, он молодец добрый. Рукастый, горячий правда, чур что сразу вспыхивает, как огонь. Красавец, и сердце у него, как у настоящего медведя. Большое. Ну а мать его... А где ты видала леса без гнилых деревьев?

Слова старушки меня невольно удивляют. Она... правда только что назвала тетю Власту гнилой? Ту самую мать рода, которую все тут боятся? Да они даже взгляда на нее не подымают!

— Рот закрой, а то муха залетит. Проглотишь еще...

Острит старушка, и я встряхиваю плечи, пытаясь собраться с думами. Выходит не очень.

— Как звать-то тебя, девица?

Она говорит со мной без злости или придирки, а то и смешка. Любопытствует, как со старой подружкой. И я теряюсь.

— Наталка. А... вас?

— Бабкой Ганной меня кличут местные. И ты так зови. А имя у тебя не с здешних краев, даже по человеческих обычаях. Откудова ты будешь? Не из княжества?

— Да, с княжества я. А с именем батька намудрил. — Легкая улыбка озаряет мое лицо. Я его плохо помню. Но отчего-то каждый раз, как помяну, то улыбаться хочется и на душе тепло. — Он моряком был, на корабле торговцев. Мир повидал, когда вертался домой разные слова знал заморские. И имена. А вот меня и нарек