Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

Боюсь, что не выдержу и вместо того, чтобы быть сильной, просто… сломаюсь.

Дома меня встречает запах печеной картошки и овощей, а аромат мяса.

Галина Петровна. Моя спасительница.

— О, Кристиночка, вернулась! — говорит она, выходя из кухни. — А я как раз ужин приготовила. Садись скорее, пока горячее.

Я мою руки и сажусь за стол. Передо мной — тарелка с ломтиками дымящейся картошки по-деревенски, салат из овощей, отдельное — запеченная до карамельного цвета морковь — в последнее время я налегаю на нее как ненормальная. В жизни не любила морковь, а теперь ем и чувствую себя кролем на максималках. Рядом — сочный, с «сеточкой» от гриля внушительный ломоть индюшиного филе.

Пока Галина Петровна хвастается, что завтра на обед побалует меня печеночными котлетами и супом с галушками, я ковыряю вилкой в тарелке, не в силах проглотить ни кусочка.

— Что, деточка, не нравится? — Галина Петровна садится напротив, ее добрые, карие глаза смотрят на меня с тревогой.

— Нет, что вы, все очень вкусно, — пытаюсь улыбнуться. — Просто… аппетита нет.

— А чего так? — мягко спрашивает она. — Случилось что-то?

Я молчу.

Смотрю в ее обеспокоенные глаза.

Кажется, что ей можно рассказать. Потому что не осудит. Не будет кривить носом от того, что я как дура себя накручиваю по пустякам. И меня просто прорывает.

— Галина Петровна, — голос противно дребезжит, но настраивать тон уже нет никаких сил, — я… боюсь.

— Чего боишься, милая?

— Я боюсь, что мой ребенок… будет слишком большой, — шепчу, пряча взгляд в тарелке. Понимаю, что глупо ужасно, но ничего не могу поделать. — Его отец… Ну, вы же сами видели… А я… мелкая. Ну как же я его рожу? Господи, я же все испорчу…!

Я понимаю, что реву, когда чувствую, как на ладонь, в которой до сих пор до боли стискиваю вилку, капают слезы. Часто-часто, градом как будто.

Галина Петровна мягко, но настойчиво ее отбирает, на секунду сжимает пальцы, заставляя поднять взгляд. Она не смеется, не говорит, что я выдумываю глупости. Она просто смотрит на меня — долго, с каким-то глубоким, всепонимающим сочувствием.

А потом встает, вытирает руки о передник. Берет свой телефон.

— Погоди-ка, — говорит, садясь рядом со мной. — Я тебе сейчас кое-что покажу.

Она открывает галерею в телефоне. Начинает листать фотографии.

— Это мне невестка моя, Людочка, все оцифровала, — немного хвастается, разрушая стереотип об ужасной свекрови. — Она у меня фотограф от бога. Все старые альбомы пересняла, обработала. Теперь у меня вся моя жизнь — вот тут, в этой коробочке.

Она находит нужную фотографию. Черно-белую, очень-очень старую. На ней — высокий, плечистый мужчина в лихо сдвинутой набок фуражке и миниатюрная, хрупкая женщина в простом ситцевом платье.

— Вот, смотри, — Галина Петровна постукивает пальцем по мужчине на фото. — Это мой прадед, Степан. Два метра ростом, косая сажень в плечах. Медведя голыми руками мог завалить, люди говорили. Правда, бабка рассказывала, что индюков боялся страшно! А это — бабка моя, Фрося. Махонька была, два вершка от земли, воробушек, а не женщина.

Она говорит это с таким теплом, что я невольно улыбаюсь, шмыгаю носом и, подтерев сопли, с любопытством разглядываю фотографию.

— И что ты думаешь? — Галина Петровна улыбается и качает головой. — Родила она ему троих. Троих богатырей, все — в отца. Двоих сама, в поле, третьего прадед сам принял. И ничего, жива осталась. Еще и мужа пережила на десять лет.

Она листает дальше. Находит другую фотографию. Цветную, уже более современную. На ней — маленькая, худенькая женщина с модными в шестидесятых графичными бровями.

— А это — мама моя. Видишь, какая кроха? А моего брата Леньку, четыре двести, выносила и сама родила, нигде не порвалась. Врач тогда сказал: «Ну, Антонина, ты нам тут богатыря родила». А мама всю жизнь рассказывала, что и не почувствовал почти.

Галина Петровна откладывает телефон.

— Понимаешь, Кристиночка, — говорит — и снова накрывает мою ладонь своей, — природа — она не дура. Она все предусмотрела. Ребеночек родится таким, каким ты сможешь его родить. Ни больше, ни меньше. А уж потом, на воле, он доберет свое. Вырастет таким, каким ему на роду написано. Хоть в отца, хоть в маму. Главное — чтобы здоровый был.

Я смотрю на нее, на ее морщинистое, доброе лицо. На ее теплую, натруженную руку, которая так уверенно сжимает мою.

И, конечно, верю. Как ей можно не верить?

Страх не уходит совсем, потому что сидит где-то глубоко внутри. Но становится меньше, не таким всепоглощающим. И теперь я точно знаю, что буду вспоминать эти фотографии и ее слова, когда вдруг меня снова укроет. Буду хвататься как за соломинку.

А сейчас у меня по крайней мере просыпается аппетит, так что я съедаю все до последней крошки.

— Вот, — Галина Петровна ставит передо мной ломтик ароматного, только из духовки вишневого пирога, — ничего, что взяла без спроса?

Я прикусываю губу, почему-то боясь даже трогать кривую, плохо покрашенную в голубой, тарелку под пирогом.

Это — мой первый блин комом.

Первая тарелка, которую я сделала от и до сама, своими руками. Она не равномерна, кое-где толще, кое-где — тоньше, край совсем не идеальный и местами напоминает край «зонтика» медузы, но зато это первая вещь, которую я сделала своими руками, примерно через три недели после моих занятий в гончарном кружке. Я с такой гордостью притащила ее домой, как будто поймала редкую бабочку. А Галина Петровна тут же определила ей место на полочку с моими норвежскими находками. Теперь я хожу в гончарную мастерскую почти каждый день, беру индивидуальные уроки, потому что только там могу хотя бы на пару часов отвлечься от реальности. Так что на полочке, кроме этой уродливой тарелки, теперь появилось маленькое и не менее уродливое блюдце для чайного пакетика (я даже не знала, что такие есть) в форме чайника и супница, с уныло поникшими ручками.

Я пыталась работать удаленно — помогать Лори с делами, но в какой-то момент оказалось, что даже у моей не привыкшей отлынивать от работы головы, исчерпывается рабочий лимит. А работа руками, как выяснилось, действует на меня почти медитативно.

— Она же… кривая, — чувствую одновременно легкое смущение и гордость.

— Криво мне мой Яша первый раз в роддом бульон принес — в бутылке от, боже сохрани, кагора, а это — вещь с душой, с историей.

Я округляю глаза, пытаясь это представить, Галина Петровна уже вовсю рассказывает, как потом доказывала медсестре, что это не вино, но где-то