Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

Делаю глубокий вдох, пытаюсь понять, по какому поводу на этот раз.

С момента нашего с Вадимом совместного посещения клиники, прошло пять недель. Я знаю, что он держит контакт с Ириной Андреевной, но мы с ним с тех пор вообще никак не пересекались. И я стараюсь гнать подальше мысли о возможных причинах такого молчания, потому что из множества, мозг упрямо цепляется за ту, где он вовсю готовится к женитьбе на своей Безобразной Эльзе. То есть — Лизе.

— Кристина Сергеевна, добрый вечер, — как всегда вежливо и прохладно здоровается помощница Авдеева. — Я звоню по поручению Вадима Александровича. Он хотел бы пригласить вас на свой День Рождения, в эту субботу, в шестнадцать ноль ноль, за городом.

Я медленно скармливаю мозгу эту информацию.

День рождения… Загородом…

На конюшнях — где же еще?

Так вот, значит, куда он заказывал устриц и икру.

Ведь так?

Галина Петровна деликатно отходит, чтобы загрузить тарелки в посудомоечную машину, а я цепляюсь за край столешницы, чтобы не лопнуть от странной, невыносимо сильной щекотки внутри.

Правда, длится она считанные секунды, потому что следом накрывает жесткое отрезвление.

Ведь его «та которую он честно ебёт» — тоже там будет? Это же логично.

Хочет познакомить меня с женщиной, которая, возможно, уже примеряет на себя роль заботливой правильной мамочки моего сына?

— Предай Авдееву мои поздравления и спасибо за приглашение, — голос у меня примерно, как скрип пенопласта по стеклу, но так даже лучше, — но я не приду.

Не утруждаюсь даже какое-то вранье придумать. Зачем?

— Хорошо, Кристина Сергеевна, я обязательно передам.

Я смотрю на экран секунд тридцать, прежде чем он гаснет, и из темной глянцевой поверхности на меня смотрит мое же натянутое, с прикушенными губами лицо.

Весь вечер после звонка Алены я прокручиваю в голове свой отказ. Короткое, почти выплюнутое «я не приду». Я хожу по своей «золотой клетке» из угла в угол, как беспокойный зверь, и убеждаю себя в том, что поступила правильно. Абсолютно правильно.

Плевать на его устрицы и икру, на роскошный праздник, где его Безобразная Лиза будет сиять в платье за миллион. Не хочу видеть, как он улыбается ей, возможно, даже почти той же самой улыбкой, с которой смотрел на нашего сына. Свой чертовой авдеевской мальчишеской улыбкой, от которой у меня до сих пор до хруста сжимается сердце.

Я правильно сделала, что отказалась. Точно.

Но внутри все равно что-то противно скребется. Я кладу руку на живот, где мой маленький Авдеев бодается, как будто хочет сказать: «Мам, ну ты чего?» Он прав. Я не могу просто сидеть и жевать обиду. Вадим — мудак, но он отец моего сына, и не поздравить его с Днем рождения (особенно теперь, когда он точно знает, что я в курсе это «великого события) — это так мелочно, что даже смешно. Я не Лиза, не собираюсь дарить ему часы или галстук за все деньги мира. Или что там она притащит. У меня есть свои деньги, мой «золотой парашют», который я берегу, как билет на свободу. Тратить их на подарок для миллиардера, у которого есть все, — верх идиотизма. Авдеевские карты я по-прежнему не трогаю — не хочу быть его содержанкой.

Но что-то подарить надо. Что-то, что не будет выглядеть, как попытка угодить. Винтажные часы или запонки? Какую-нибудь сувенирную хрень? Бессмысленно, только выставлю себя на посмешище. Живо представляю, как его страшилище дарит ему какой-нибудь эксклюзивный Патек Филипп, а тут я — со своими жалкими запонками. Это будет на сто процентов жалко.

Утром, собираясь в гончарную студию, снова разглядываю в зеркале свой шарообразный колобковый силуэт в худи и штанах с резинкой. Живот — как арбуз, я уже даже кеды завязать не могу, не пыхтя, как паровоз. И вдруг… придумываю, что могу слепить ему что-нибудь сама. Чашку, может быть? Я все еще делаю ужасно кривые вещи, но по крайней мере это будет эксклюзив среди остальных подарков.

Гончарная студия «Glek» — маленькое, уютное пространство на тихой улочке довольно далеко от центра, с огромными окнами, выходящими в заросший плющом дворик, с облупленной краской на стенах и приятно поскрипывающим полом. Внутри приятно пахнет глиной, сыростью и свободой, которой мне так не хватает. Я беру дополнительные индивидуальные занятия, чтобы проработать технику и просто хотя бы где-то побыть наедине с собой, но сегодня — общая группа, и это как глоток воздуха. В отличие от курсов для беременных, здесь я не чувствую себя лишней. Здесь всем плевать, кто ты, откуда, и есть ли у тебя муж, который собирает кроватки, никто не трещит про подгузники и колики. Женщины — от двадцати до шестидесяти — болтают о кофе, фильмах, о том, как соседка опять орала на кота. Я сижу за кругом, в окружении глиняных комков, и впервые за день не чувствую себя инопланетянкой. Здесь мы все равны перед куском глины, говорим о глазури, об обжиге, о том, как отцентровать круг, а я — просто Крис, которая может повлиять хоть на что-то в своей в жизни — на форму проклятой чашки, будь она неладна.

Я сажусь за круг, беру кусок глины. Прохладный, податливый. Мну его в руках, выгоняя пузырьки воздуха. Потом бросаю на круг, начинаю центровать. Самое сложное — поймать момент, почувствовать глину и стать с ней одним целым. Но глина не слушается. Стенки получаются то слишком тонкими, то кривыми. Она несколько раз опадает под моими неумелыми пальцами, и я начинаю все сначала.

Страшно злюсь: на себя, на эту дурацкую глину, на него.

— Лепишь что-то концептуальное, Крис? — смеется Оля, девчонка с фиолетовыми прядями, которая делает вазы, похожие на инопланетян. Для моих напарниц по занятиям я — не драгоценный инкубатор миллионера, а просто тёлка с кривыми руками.

— Ага, андеграундного Колобка, — фыркаю, глядя на свой ком глины.

Хочу сделать ее похожей на шар, как мой живот, в котором растет его сын, но пока что чашка похожа скорее на мои нервы — кривая и дерганая. Гончарный круг жужжит, глина скользит под пальцами, и я стараюсь, блин, реально стараюсь. Хочу, чтобы она была не просто куском глины, а чем-то, что скажет: «Знаешь, мне же правда… не все равно». Но глина не слушается, край загибается, я, начиная все сначала, ругаюсь под нос, пока Оля хихикает.

— Ты как будто