Летний сад - Полина Саймонс

не… ты… нет, ну же… Ох нет! – Он недоверчиво рассмеялся. – Я только что понял! Только что. Ох, ну я и умный! Не понимаю, как мы вообще выиграли войну. Таня, давай! Припомни, когда я это говорил.

– Я это помню так, словно только что услышала, – ответила она, скрестив руки на груди.

– Ладно, тогда ты наверняка понимаешь, что я выразился метафорически. Ну, хотела бы ты жить там, где тепло. Но я же не имел в виду здесь!

– Нет? – Это прозвучало так тихо…

– Конечно нет! Так ты поэтому купила этот участок?

Татьяна не ответила, и Александр замолчал. В ней было так много загадочного, чего Александр просто не понимал; он не знал, где искать ответы.

– Мы посреди замерзшего, окруженного, голодного Ленинграда, – заговорил он. – Немцы лишают тебя даже картона и клея, которые ты ешь вместо хлеба. Я мельком упоминаю о полузабытой теплой земле, через которую однажды проезжал вместе с родителями. Черт, наверное, мы ехали через Майами. Наверное, следовало купить землю там?

– Да.

– Таня, ты же не всерьез! Энтони, иди сюда, хватит гоняться за гремучками! Тебе здесь нравится?

– Па, да это самое смешное место во всем мире!

– А как насчет этих больших кактусов чолья? Они смешные?

– Очень смешные! Спроси мамулю. Она говорит, в них живут злые духи! Она их называет адскими кактусами. Скажи ему, мама, – они хуже войны!

– Да, – кивнула Татьяна. – Держись подальше от кактусов чолья, Александр.

Он наморщил лоб:

– Думаю, это жара на вас обоих так повлияла. Таня, это внутренние земли, мы так далеко в глубине материка, что даже ветер не доносит сюда запаха воды!

– Я знаю. – Она глубоко вдохнула горячий воздух.

Оба замкнулись, уйдя каждый в свои мысли. Энтони собирал сухие плоды колючей опунции. Татьяна срывала высохшие красные цветы похожих на рогоз кустов окотильо. Александр курил и смотрел на землю и горы, а когда свет солнца снова изменился, каменные склоны охватило пламенем. Александр с Татьяной расстелили одеяло, сели плечом к плечу, колено к колену и наблюдали за закатом, пока Энтони играл неподалеку.

Александру казалось, что Татьяна думает о том, как бы убедить его продать эту землю или не продавать ее, но то, что она ему сказала, озадачило его куда сильнее.

– Шура, скажи, там, в Лазареве, когда ты собирался вернуться на фронт… мы часто вот так же смотрели на Уральские горы. Скажи, почему ты просто не остался?

Александр был ошеломлен:

– Что ты имеешь в виду? Как это «остался»?

– Ты знаешь. – Она помолчала. – Почему ты просто… Ты ведь мог не возвращаться?

– Не вернуться на командирский пост? Ты хочешь сказать – дезертировать?

Она кивнула.

– Почему мы просто не сбежали… туда, на Урал? Ты мог бы построить для нас избу, мы могли бы осесть там, в лесах, искать какие-нибудь драгоценные камни, обменивать их, выращивать еду. Нас никогда бы не нашли.

Александр покачал головой, даже развел руками:

– Татьяна, бога ради, что ты такое думаешь? Что вообще пришло тебе на ум, а главное – почему?

– Это не риторический вопрос. Мне бы хотелось услышать ответ.

– Ответ на что? Почему я не дезертировал из Красной армии? Во-первых, моего командира, полковника Степанова, того хорошего человека – помнишь его, он дал мне двадцать девять дней в Лазареве, чтобы побыть с тобой? Так вот, его бы отправили в штрафной батальон за то, что в его подразделении оказался дезертир. И моего майора тоже, и всех лейтенантов и сержантов, с которыми я служил. А мы с тобой остались бы в лесу на всю нашу недолгую обреченную жизнь. Беглецы! Нас нашли бы, как находили всех. Помнишь, я тебе говорил о Германовском? Они его нашли в Бельгии уже после войны и даже не стали возвращать в Советский Союз. Он похоронен во Франции. Его отец был дипломатом. Его приговорили к десяти годам каторжных работ. То же было бы и с нами. Только нас отыскали бы за пять минут, как только мы попытались бы обменять какой-нибудь кусок уральского малахита, что цветом похож на твои глаза. Это произошло бы со скоростью молнии, а еще через пять минут мы бы оказались под бдительным присмотром. Другими словами, в тюрьме. Ты этого хотела?

Не дав ему закончить, Татьяна вскочила и отошла. И о чем она только думала? Но в это время солнце запылало огнем, а Александр так много времени провел в темноте под землей, что он не пошел за ней, а просто сидел и докуривал сигарету, наблюдая с холма за пустынным закатом.

Когда Татьяна вернулась на одеяло, она сказала:

– Это был глупый вопрос. – Она подтолкнула его плечом. – Я просто размышляла, не всерьез.

– А, это хорошо. В противоположность чему?

– Иногда мне в голову приходят безумные мысли, вот и все.

– Это и правда было безумно. А какие именно мысли? – Александр помолчал. – И что они могут изменить?

– Что-нибудь вроде этого, – произнесла она, глядя в пространство. Потом взяла его за руку. – Чудесный закат, да?

– Чудесный закат.

Она прислонилась к нему.

– Шура, сейчас все здесь может казаться выгоревшим и коричневым, но весной… – чуть задыхаясь, заговорила она. – Пустыня Сонора перерождается! Здесь голубые дельфиниумы, белый чертополох, огненные маки, красные цветы окотильо, голубые и желтые цветы дерева пало-верде, алая живучка… Мы даже могли бы посадить сирень и вербену. Ты же очень любишь сирень, – уговаривала она. – А колючие груши и круглые кактусы-подушки, что растут здесь…

Александр сжал ее маленькую руку и вскинул брови. Такой разговор был намного лучше.

– Детка, – сказал он, понизив голос и оглядываясь, чтобы проверить, нет ли рядом Энтони, – в моей распутной солдатской жизни слово «подушки» означало нечто совсем другое, совсем не кактусы…

Татьяна ахнула как бы в изумлении, попыталась отодвинуться, но Александр схватил ее, опрокинул на спину на одеяло, наклонился над ней и хрипло произнес:

– Скажи-ка, а в этой пустыне есть и пушистенькая верба?

Он весело смотрел, как она отчаянно краснеет и забывает обо всех этих огненных маках и алых живучках.

Он позволил ей оттолкнуть его, вскочить и убежать в сторону. А потом погнался за ней и Энтони.

Александр снимал немое кино с ней, а она неровно двигалась в рамке кадра под треск ручки кинокамеры. Ее руки взлетали, ее зубы сверкали, она была растрепана и освещена солнцем, она бежала за Энтони, ее упругие бедра качались, а когда она бежала снова к Александру, ее крепкая грудь подпрыгивала; она стояла перед ним, протягивая к нему руки – ну же, иди ко мне, – но он