Летний сад - Полина Саймонс

Александр измеряет ее, чтобы упорядочить. Он огорчается, когда она не откликается так же, но ей хочется сказать, что он не может все выстроить по схемам Аристотеля или по теоремам Пифагора. Он есть то, что он есть. Все его части составляют абсолютные пропорции относительно суммы, но куда важнее то, что они пропорциональны ее сумме. Целые или дробные числа тут не помогут. Порядковые числительные помогают, только когда она останавливается на единице. Законы Архимеда не работают. Определенно она не может и не хочет измерять неизмеримое, то, что не заканчивается и не повторяется, то, что даже превосходит трансцендентность числа пи – хотя он так не думает, – то, что стоит по другую сторону полиномов и квадратных уравнений, за рациональным и иррациональным, за гуманизмом и логикой, за пределами умов Канторов и Дедекиндов, и философов Возрождения, и индийских тантристов, что вместо того уходит в мир богов и королей, мифов, зари человечества, в его тайну, – именно там находится некое пространство внутри ее, предназначенное исключительно для него, и вопреки запретам Эвклида не только делает все с абсолютной чрезмерностью, как будто так и положено, – но оно еще и заставляет ее чувствовать то, чего не могут объяснить математики, чего не может объяснить наука. Чего ничто не может объяснить.

И все же он необъяснимо продолжает изменять ее, прослеживая изгибы и прямые. Две его ладони всегда на ней – на макушке ее головы, или на ее руках, ногах, предплечьях, или окружают ее талию, или сжимают ее бедра. Он так отчаянно ищет. А она не знает, чего он ждет от числа «пи».

Он играет с Энтони. Разве это не реальность? У Энтони есть отец. Сидящий на коленях Александра мальчик старается найти правильную точку, чтобы его пощекотать, и Александр смеется – разве это не реально, это же не математика и не воспоминание?

Александр уже почти совершенно забыл, что такое игра, разве что когда он в воде, но в Техасе нет воды, ее почти нет и в Нью-Мексико, да и теперь они в засушливой зоне.

Энтони пытается приставать к отцу с играми. Он сидит на колене Александра, соединяет концы своих указательных пальцев и спрашивает:

– Пап, хочешь увидеть, какой я сильный? Сожми мои пальцы в кулаке, и я вырвусь!

Александр выбрасывает окурок. Легко сжимает пальцы Энтони, мальчик выскальзывает. Восторг по поводу того, что он высвободился из руки отца, так велик, что ему хочется играть в это снова и снова. Они повторяют игру раз двести. А потом меняются местами. Александр соединяет указательные пальцы, а Энтони сжимает вокруг них маленький четырехлетний кулачок. Александр не может высвободиться, и восторг Энтони очевиден. Они и это повторяют раз двести, а Татьяна в это время или готовит обед или ужин, или стирает, или прибирается, или просто сидит и наблюдает за ними с радостью в сердце.

Александр снимает Энтони с коленей и говорит хриплым от никотина голосом:

– Таня, хочешь поиграть? Вложи пальцы в мой кулак, посмотрим, сможешь ли ты выскользнуть. Давай!

Ни единый мускул не дернулся на ее лице, но сердце уже не просто радуется. Оно ускоряет ход, оно сходит с ума. Татьяна понимает, что так быть не должно, рядом Энтони, но, когда Александр зовет ее, она подходит. Она садится на его колено и складывает вместе слегка дрожащие указательные пальцы. Старается не смотреть ему в лицо, смотрит только на свои пальцы, вокруг которых он сжимает огромный кулак, сжимает легко, и говорит:

– Ну, давай! Освобождайся!

Все ее тело слабеет. Она, конечно, старается высвободиться, но знает: когда Александр играет как отец с Энтони – это одно, но когда он играет с ней как муж – это совсем другое. Она прикусывает губу, чтобы не издать ни звука.

– Давай, мамуля! – говорит рядом с ней ничего не понимающий ребенок. – Ты можешь! Я же смог! Выкручивайся!

– Да, Татьяна, – шепчет Александр, крепче сжимая ее пальцы, заглядывая ей в лицо. – Давай высвобождайся!

И она мельком замечает, как проглядывает его улыбающаяся душа.

Но когда он за рулем, он чаще всего молчалив и замкнут. Ей невыносимо, когда он вот так отстраняется, уходя в худшие моменты своей жизни, – и трудно вытащить его оттуда, и иногда, если он даже хочет вернуться, он не может. И иногда Татьяна сама так переполнена страхами перед неминуемой опасностью, грозящей Александру на каждой остановке, что она теряет силы, которые ей нужны, чтобы отвлечь его, и сама погружается в худшее в своей жизни.

Ей хочется, чтобы его поглотило что-нибудь другое, чтобы дорога не захватила ее, чтобы его душа не могла отстраняться. Но наверное, тогда они стали бы другими.

Она убеждала его заехать в Финикс, но Александр уже почти решил ехать прямиком в Калифорнию.

– Я думала, ты хочешь увидеть те девяносто семь акров, которые я купила на деньги твоей матери.

Он пожал плечами, выпил немного воды.

– Чего я хочу, так это почувствовать телом воду. Вот этого я хочу. В Финиксе это есть?

– Нет, насколько я знаю.

– Вот именно. Поэтому мне и не хочется.

Им понадобился день, чтобы доехать от восточной границы Аризоны до Финикса. Тем вечером пришлось остановиться в кемпинге рядом с горой Суеверий. Александр лег на деревянный настил под водосточным желобом, и холодная вода лилась на его грудь и лицо. Энтони и Татьяна стояли на вежливом расстоянии и наблюдали за ним. Энтони спросил, все ли в порядке с папой.

– Не уверена. Я бы сказала, пятьдесят на пятьдесят.

Если бы Александр был чуть более настойчив, он легко убедил бы ее ехать дальше, пока они не добрались бы до Тихого океана. Не потому, что ей не хотелось показывать ему их пустынную собственность, а потому, что она думала: есть возможность того, что федеральные агенты могут ждать их в том единственном месте, что им принадлежало. Викки могла упомянуть об этой земле в разговоре с Сэмом. Они с Сэмом подружились за эти годы. Что, если их там ждут? От этой мысли Татьяне становилось дурно. Но к несчастью, Александр не так уж и возражал. Татьяна уже знала, что ей хочется сделать, пусть это и было немыслимо: продать эту землю! Просто продать за любую цену, взять деньги, уехать в другой штат, может, даже в безлюдье Монтаны, и скрыться навсегда. Она не питала иллюзий: преданность Сэма ей и Александру едва ли была велика.