Летний сад - Полина Саймонс

И на краткое мгновение там, на Бурбон-стрит, во Французском квартале, взгляды Татьяны и Александра встретились по-настоящему.

Они теперь лишь радовались, что у них был дом на колесах для летнего путешествия по прериям. Они имели крышу над головой, место, где Энтони мог играть, спать, место, где можно было держать кастрюлю и ложки, – их маленькое владение вместо вонючих комнат в отелях или у властных домовладелиц. Время от времени они останавливались в кемпингах, чтобы принять душ. Энтони нравились такие места, потому что там были другие дети, с которыми можно было играть, но Татьяна и Александр нервничали, оказавшись в такой близости от незнакомых, пусть даже на один вечер. После Кокосовой Рощи они наконец поняли, что им нравится больше всего, что им больше всего нужно – быть втроем, составляя неисцелившуюся, но несломленную троицу.

Глава 3. Райская долина, 1947 год

Босые ноги и рюкзаки

Александр вел их «номад» через Техас, через Остин, к Сан-Антонио. Аламо представлял собой захватывающий исторический пример – все там погибли. Александр не мог смириться с этим фактом. Несмотря на героизм, все они погибли! А Техас проиграл битву за независимость и все так же принадлежал Санта-Анне. Гибели всех недостаточно было для победы. Каким примером этой чертовой жизни могло это стать для Энтони? Александр решил не рассказывать сыну об этом. Он и так скоро узнает обо всем в школе.

Западный Техас представлял собой просто дорогу среди пыльных равнин, тянувшихся, на сколько видел глаз. Александр вел фургон и курил; он выключил радио, так что мог лучше слышать Татьяну. Но она молча сидела на пассажирском месте с закрытыми глазами. До того она рассказывала им с Энтони веселые истории о своих проказах в Луге. Некоторые из них Александр любил больше всего – о ее детстве в той деревне у реки.

Заснула ли она? Александр посматривал на нее, свернувшуюся в комочек в цветастом розовом платье с треугольным вырезом. Ее блестящие, нежные, коралловые губы напомнили ему о многом, слегка возбудили. Он оглянулся, проверяя, чем занят Энтони: мальчик лежал на животе, играя с солдатиками. Александр протянул руку и обхватил ладонью грудь жены, и она тут же открыла глаза и тоже оглянулась на Энтони.

– Что? – прошептала она, и ее шепот тут же привлек внимание Энтони, и Александр отдернул руку; болезненный укол желания, смешанного с разочарованием, вспыхнул в его глазах и в его паху.

Их враждебность в Кокосовой Роще принесла кое-какие значимые плоды. То, что он хотя бы немного приоткрылся, заставило Татьяну переломить себя и показать ему, что его горькие обвинения в ее адрес несправедливы. Что все это не имеет значения. Он знал, конечно, что отчасти был прав, но он был ничуть не против нахлынувших на нее сожалений.

Ночами в палатке он оставлял полотнище входа открытым, чтобы чувствовать горевший снаружи костер, слышать Энтони в трейлере, лучше видеть Татьяну. Она просила его лечь на живот, и он подчинялся, хотя так и не мог ее видеть, а она водила обнаженной грудью по его изувеченной спине, и ее соски твердели, касаясь шрамов. «Ты это чувствуешь?» – шептала она. О да, он чувствовал. Он все еще чувствовал. Она целовала его затылок, его плечи, его раны. Дюйм за дюймом целовала все его тело, и плакала над ним, омывая собственной солью, и бормотала: «Почему ты должен бежать и бежать? Посмотри, что они сделали с тобой… Почему тебе просто не остановиться? Почему ты не можешь ощутить, что я шла за тобой?»

«Ты думала, я умер, – говорил он. – Ты думала, я убит и сброшен под лед Ладоги». А на самом деле я был советским человеком, брошенным в советскую тюрьму. Разве это не смерть?

Но теперь он был уверен, что жив, и, пока Татьяна лежала на нем и плакала, он вспоминал, как его поймали собаки в километре от Ораниенбаума, а потом держали эльзасцы, а потом его высекли плетьми на главной площади Заксенхаузена, заковали в кандалы и публично нанесли татуировку – звезду с двадцатью пятью лучами, как напоминание о его борьбе за Сталина, а теперь Татьяна лежит у него на спине и целует те шрамы, что он получил, пытаясь сбежать и добраться до нее, чтобы она могла целовать его.

По дороге через Техас Александр вспоминал, как в Германии после избиения он лежал на окровавленной соломе и мечтал о ее поцелуях, и эти воспоминания сливались с памятью о прошлой ночи, и вдруг он ощущал, что она целует не шрамы, а открытые кровоточащие раны, а он мучается оттого, что она плачет, и соль ее слез смывает часть его плоти, и он умоляет ее остановиться, потому что больше не может этого выносить. «Целуй где-нибудь еще, – просит он. – Где угодно еще». Он уже не в силах. Его тошнит от самого себя. Она запятнана не только ГУЛАГом. Она запятнана всей его жизнью.

«Тебе больно, когда я их касаюсь?»

Он должен лгать. Каждый ее поцелуй на его ранах пробуждает память о том, как он их получил. Он хотел, чтобы она касалась его, и он это получил. Но если он скажет ей правду, она остановится. Поэтому он лжет. «Нет», – говорит он.

Она целует его до самого копчика и ноги и что-то бормочет о том, как он совершенен тут и там, он и сам не понимает, а потом поднимается и заставляет его перевернуться. Она ложится на него, обхватывает ладонями его голову, а он сжимает ее ягодицы (они безупречны) и целует ее лицо, не дюйм за дюймом, но сантиметр за сантиметром. А она целует его, что-то ему говорит. Он открывает глаза. «Твои глаза, хочешь знать, какого они цвета? Они бронзовые; они медные; они янтарные; они как кофе со сливками, как коньяк с шампанским. Как карамель».

«Не как крем-брюле?» – спрашивает он. И она снова плачет. «Хорошо, хорошо, – говорит он. – Не крем-брюле».

Она целует его покрытые шрамами татуированные руки, его исполосованную грудь. Теперь он видит ее лицо, губы, волосы, и все сияет в мерцающем свете. Его руки легко ложатся на ее шелковую голову.

«К счастью, на твоем животе мало ран», – шепчет она, целуя черную линию, что начинается от солнечного сплетения и тянется вниз.

«Да, – стонет он в ответ. – Ты знаешь, как мы называли людей с ранами на животе? Трупами».

Она смеется. А он нет. Его замечательный сержант Теликов медленно умирал от ножевой раны