Крапива. Мертвые земли - Даха Тараторина

Вдруг в шатре потемнело, а зеленые глаза Байгаль так и остались сверкать изумрудами. Пропала улыбчивая девчушка, очаг, подушки и юрта. Остались лишь эти глаза и невидимая сила, что окружала их. И рев, что она издала, не был человеческим.

– Так-то ты ценишь благословение Богини?! Аэрдын – не проклятая. Аэрдын на языке, что позабыт людьми, – наделенная. Ты сама превратила свой дар в проклятье, неблагодарная!

Крапива закричала и забилась. Трава ужалила ее, обвила по грудь, лишая воздуха. Казалось, вот-вот заберется в глотку, задушит…

– Боишься? Ты всегда боялась! Вы, люди, подчиняетесь страху, падаете пред ним на колени и вершите зло! Из страха вы разграбили степь, из страха превратили ее в Мертвую землю! Из страха убиваете друг друга и не ведаете, что тем лишь множите ужас!

Свет возвращался и снова пропадал, а образ Байгаль всякий раз менялся. То стояла в шатре юная девчушка, то древняя старуха, то женщина невероятной красоты, то огромная рябая кошка… Неизменны оставались лишь глаза, колдовские глаза самой степи.

Травознайка рванулась и взвыла от боли: листья жгли, но оставаться недвижимой было выше ее сил. Она схватилась за стебли, дернула что есть мочи и поняла, что побеги растут прямо из нее. Крапива рвала их снова и снова, но те лишь множились.

– Хватит! Прекрати! Не хочу тебя слушать!

Байгаль гремела, рычала, жужжала:

– Не хочешь слушать? Но ты и не пыталась! Ты… все вы заглушаете песнь, что я пою для вас! Я просила, умоляла, звала, но вы не слушали! Вы никогда не слушаете!

Шатер словно наполнился пчелиным роем. Он жужжал, раздирая уши. Крапива силилась перекричать этот звук, но голоса не хватало…

– Не нравится? А ты слушай! Слушай, потому что давно пора докричаться до всех вас!

– Нет!

– Ты слышишь лишь свой страх, а должна услышать то, что он прячет!

– Я не хочу! Не хочу!

Зеленый кокон спрятал ее от мира. Спрятал так, как проклятье защищало Крапиву многие годы. Но жужжание проникало и сюда. То жужжал страх, заставляющий бежать или прятаться. Страх, которому девка позволяла вести себя. Которому подчиняются все смертные.

– Вы погубили степь! Вы сделаете мертвыми все земли, все, до чего доберетесь! И ты станешь одной из тех, кто преклонится перед страхом!

– ХВАТИТ! – взревела Крапива. – Я БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ!

Она раскинула руки в стороны, вспарывая кокон изнутри, и из зарослей крапивы полился свет. Он заполнил собой шатер, вспыхнули невидимые мухи, что мучили слух, пол заместо мягких подушек и ковров покрылся сочной зеленой порослью.

А оглушающий рой сменился песней.

Пела степь. И с нею вместе пела ведьма Байгаль.

Пела об одиночестве. О том, как покинули ее дети, как разграбили и унесли все, что сумели унести.

Пела о боли. О том, как иссыхает почва и умирают травы, как гнется усталый ковыль, как падают измученные жаждой козы.

Пела о крови. О том, что слишком горяч тот напиток, которым поят ее люди.

Пела о… надежде.

Изумрудные листья побегов превратились в диковинный узор и потекли по коже, как река по плодородной земле. Колдовской кокон, что всегда был с нею. Дар или проклятье…

Аэрдын осторожно опустила босые ступни на мягкий зеленый ковер, и травы прильнули к ней, как к живительному источнику. Травы тоже пели, громче, чем когда-либо слышала травознайка. Оттого что теперь рой страха… нет, не пропал, но звучал тише, чем песнь-молитва земли.

– Где они?

Байгаль показала зубы, но теперь в жуткой улыбке не было насмешки.

– Кто же?

– Мои… мужчины. Где ты спрятала их?

– Я не держу. Забирай. Если… сможешь.

Что было дальше, не сказал бы никто, кто не встречался со степной ведьмой. Да оно и сама Крапива усомнилась бы. Шатер никуда не делся, но вместе с тем пропал. И сама травознайка тоже вроде осталась стоять, но будто бы лишилась тела. Влас, что возник пред нею, не видел и не слышал лекарки. И навряд откликнулся бы, даже явись она во плоти. Потому что верхом на княжиче сидела… Байгаль?

На миг она приняла тот облик, в котором видела ее Крапива, и лекарка едва не извергла нутро от отвращения:

– Как можно?! Ты же ребенок…

Ведьма откинула голову назад в бесстыдном наслаждении:

– Я такая же, каковой была ты, когда дар проявился…

Крапива зажмурилась:

– Нет-нет-нет…

Проклятье настигло ее, когда девка уронила первую кровь. Иные сразу после искали жениха, но не Крапива. Крапива выслушала от матери о том, как распутна и бессовестна. О том, что в эдакие дни надобно прятаться от людских глаз. О том, что стыдно должно быть, коли какой муж поймет, что вошла она в лета…

Облик Байгаль сменился. Теперь княжича ласкала женщина, прекраснее которой невозможно представить. Она извивалась на нем, терлась бедрами, поднималась и оседала, сжимая груди. А Влас глядел на нее так, как прежде глядел только на Крапиву, и угли тлели в его очах.

– Хватит, не тронь его!

Женщина припала к его груди, и лик ее исказился кошачьими чертами.

– Ты не дашь ему того, что дам я. Ты не захочешь.

Старуха, дитя и снова женщина, сотканная из огня и желания.

– Отпусти!

– Разве держу? Разве против воли он отдается мне?

Угли в темных глазах… Крапива так боялась этого пламени, но теперь, когда оно сжигало кого-то другого, нестерпимо холодно стало ей. Влас глядел на Байгаль так, как прежде на Крапиву. Так, как ни на кого другого не должен.

Страх, сковывающий травознайку долгие годы, нашептывал, что лучше бы оставить княжича в покое. Ну как нашел он ту, которую искал? Ту, что не боится сгореть в его пламени, что сама ответит с таким же жаром? Страх никуда не делся, но Крапива отбросила его и двинулась вперед:

– Я запрещаю тебе! Влас!

Прежде чем она коснулась его загорелого плеча, видение растворилось. Теперь пред нею сидел Шатай. Шлях улыбался дурной улыбкой и слегка покачивался из стороны в сторону под колыбельную Мертвых земель. А за его спиной сидела, оплетая юнца паутиной седых волос, старуха Байгаль. Кошка, дитя, прекрасная дева или карга – она была всеми. И для каждого из гостей нашла угощение по вкусу.

– Я с тобой, сынок. С тобой. Уж я-то не брошу…

Старуха шептала ему, а глаза шляха туманились поволокой. Крапива позвала:

– Шатай!

Байгаль глянула на нее из-за плеча пленника:

– Зачем он тебе? Он сделал все,