По ту сторону тьмы - Р. С. Болдт

Спина напрягается, но я продолжаю идти на кухню. Свет над раковиной отбрасывает тени на черты лица Бронсона, отчего он кажется еще более зловещим.

Я выравниваю дыхание и стараюсь не обращать внимания на его внушительную фигуру, прислонившуюся к столешнице со скрещенными на груди руках. Его взгляд тяготит меня, следя за движениями, пока я наполняю стакан водой. Жидкость практически не помогает успокоить горло, пересохшее от жажды и беспокойства из-за того, что он остался в моем доме.

Я ставлю стакан рядом с раковиной и медленно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Почему ты все еще здесь?

Бронсон пялится на кухонный стол, где все еще лежит послание на лоскуте. Он молчит долго — так долго, — что я вздрагиваю, когда он наконец заговаривает.

Его голос хриплый и приглушенный, как будто он так же устал и измучен, как и я.

— Я все еще не разобрался в тебе, рыжая.

— Нечего разбирать.

Его глаза находят мои, и какая-то частичка меня разочаровывается тем, что полумрак мешает увидеть красоту его неповторимых глаз.

— Что для тебя главное в этой жизни?

Я пристально смотрю на него, затрудняясь ответить. Это что, вопрос с подвохом? Мои слова звучат медленно и неуверенно.

— Не совсем понимаю твоего вопроса.

Он опускает руки и выпрямляется, сокращая расстояние между нами, пока моя спина не упирается в дверь кладовой. Он нависает надо мной, ограничивая движения.

— Что для тебя главное? Деньги? — его голос понижается. — Мужик, который согреет твою постельку?

Ответ срывается с моих губ без раздумья.

— Независимость.

Бронсон замирает, и складывается мнение, что я застала его врасплох. Хотя я знаю, что не стоит давать этому мужчине больше информации, которую он мог бы использовать против, я выпаливаю:

— Я ни за какие коврижки не хочу, чтобы мною помыкали, либо зависеть от кого-то. Хочу полагаться лишь на себя.

Мои следующие слова становятся тише, но от этого не менее правдивыми.

— Потому что только себе я могу безоговорочно доверять.

Между нами повисает молчание, а наши глаза все еще прикованы друг к другу. Когда он задает следующий вопрос, чувствую, что он не упрямится, как обычно, а действительно хочет знать.

Хотя его голос и приглушен, в нем чувствуется непреклонность.

— Это ты пытаешься взбаламутить дела в моей банде? Ты стоишь за этими убийствами?

— Нет. — Стремительно отвечаю, без колебаний. Но от его намеков во мне закипает гнев, и мой тон становится донельзя язвительным. — Из нас двоих ты бандит, забыл?

— Я думал, ты выше использования омерзительных, уничижительных слов.

Я глазею на него.

— Кто ты такой? — бормочу я себе под нос, и это обращено не столько к нему, сколько ко мне.

Его речь, обычно наполненная матом-перематом, резко выделяется на фоне выбранных им слов. А я-то думала, что раскусила его… этот мужчина оказывается гораздо умнее, чем можно было бы ожидать под этой грубой наружностью.

Он оставляет без внимания мой ответ, вместо этого наседая на меня. Нечто темное и грозное проступает на бронсоновских чертах лица.

— Ты целовалась с ним?

Подсознательно отмечаю, что мой ответ не обрадует мужчину, но не понимаю, почему это вообще имеет значение. Я и не допускала мыслей о том, что Бронсон видит во мне во мне нечто большее, чем просто задницу — левую женщину, с которой он однажды пошалил.

Из-за моей заминки мышцы на его лице напрягаются, а брови опускаются.

— Так значит ты позволила ему себя поцеловать? — хриплым голосом бормочет он, и я настораживаюсь от игривой дразнящей нотки в нем, потому что под ним таится опасный леденящий холод. — А ты позволила ему впиться губами в другие части тела?

Толкаю его в грудь, но он не шевелится. Этот мужчина так чертовски раздражает!

— Да что ты докопался до меня? Это вообще не твое собачье дело!

— Ясно. Значит не позволила. — Ухмылка играет на его губах. — Вынудила офицеришка Хендерсона вернуться домой и подрочить.

Я смеряю мужчину холодным взглядом.

— Ты отвратителен. — Даже когда я утверждаю это с яростью, струящейся по венам, между моих ног намокает, ведь представляю я вовсе не ласкающего себя офицера Хендерсона.

А Бронсона.

— Вынужден не согласиться. — Он приближает свое лицо к моему, его глаза обжигают меня жаром. — Просто называю вещи своими именами.

Его черты лица немного омрачаются, словно он зримо борется с чем-то, о чем я не осведомлена.

— Ведь о мужчине, губы которого касались частей твоего тела, не скоро забудешь. — Его горячее дыхание обдает мои губы. — И, рыжая?

Я не решаюсь ответить, пока его губы находятся на расстоянии одного выдоха.

— Если я буду тем мужчиной, который вернется домой, чтобы еще раз подрочить после вкушения тебя, то будь уверена: ради этого стоило похлопотать.

Приоткрываю губы, чтобы отругать его за грубость, и тут он отрезает:

— Будешь притворяться, что не завелась от моих слов? — при каждом произнесенном слоге его губы слегка касаются моих. — Может, ты и считаешь меня невежественным, но я тебя все равно привлекаю, рыжая, о чем тебе известно.

К черту его. Из-за него нервные окончания в моем теле находятся настороже. Я в курсе, что он дразнится и что мне следует просто махнуть на все рукой. И это будет разумно.

К несчастью, одно его присутствие подрывает меня и мое чувство самосохранения. Та вздорная часть меня вырывается наружу, побуждая действовать. Я прижимаюсь к его рту в упоительном поцелуе, наполненном в основном гневом, но и вожделением, которое не хочется признавать.

Сжимаю в руках его рубашку, чтобы удержать на месте, и на обуревающее эмоциями мгновение, потрясение заставляет его замереть. Но лишь на долю секунды.

Он не уступает мне в ярости: его губы разжигают во мне жажду удовлетворения. Мой язык переплетается с его языком, и между нашими телами раздается гулкое рычание, поднимающееся откуда-то из глубин его груди.

На этот раз все иначе. На этот раз поцелуй походит на состязание в упрямстве, под которым таится желание, которое ни одна из сторон не хочет признавать. Мы не желаем признавать притяжение, что, кажется, все крепчает и крепчает все те разы, когда мы вместе.

Пальцы Бронсона погружаются в мои влажные волосы, крепко сжимая пряди, словно желая заявить о своих правах. Он использует их, чтобы изменить угол наклона и углубить поцелуй. Его борода царапает мою кожу, и эта грубость усиливает мое возбуждение.

Мои соски твердеют под маечкой. Когда мои руки, сжатые в кулаки, натягивают его рубашку, чтобы притянуть ближе, он предоставляет мне то, чего я безмолвно требую. Прижавшись грудью к твердой, неумолимой поверхности его