Неистовые. Из огня да в полымя - Алиса Перова

— Так он и есть маленький. Из нашей четвёрки он самый молодой, да и выглядит, как пацан. У него, представляешь, в магазине до сих пор паспорт спрашивают, прежде чем продать сигареты.

— П-пусть бросает курить.

— Вот! Золотые слова! Я ему то же самое говорю, — радуется Генка и кивает на лобовое стекло. — Подъезжаем уже.

Как… уже?!

Отступившая было паника накатывает новой волной — хочется пить, писать и плакать. И бежать… то ли домой, то ли к Генке в объятия. И тошнит немного от волнения. Но я с показной заинтересованностью прилипаю к окну — что же это за место такое?

Коттеджный посёлок «Соколики», небольшой, аккуратный и чистый, состоит из двух параллельных улиц и перекрёстка, вокруг которого сосредоточена вся инфраструктура. И здесь, среди больших и огромных, вычурных и строгих строений у моего Генки есть собственный двухуровневый дом. С большим участком, красивой террасой и грандиозными Генкиными планами по его благоустройству.

Я уже напилась воды, сходила в туалет, остудила пылающее лицо под проточной водой и теперь, как коза на верёвочке, хожу за Генкой следом по пустым комнатам, что-то тихонько блею (а полагалось восторженно) и боюсь от волнения отбросить копытца.

Добрели до кухни. О-о! А вот здесь просто рай для любой, даже самой привередливой домохозяйки — просторно, светло, грамотно и со вкусом обставлено, и при этом очень уютно.

— К-как здесь здорово! — оживилась я, невольно примеряя эту кухню на себя.

— Правда? Тебе нравится? — обрадовался Генка и метнулся к шкафчику. — Тогда за это стоит выпить.

Наверное, он тоже почувствовал мою нервозность, если решил меня напоить.

— Конечно, п-правда! Мне всё здесь очень нравится!

— Ты ещё не всё видела, — взволнованно и застенчиво произносит Генка и протягивает мне пузатую рюмку с тёмным и густым содержимым. — Попробуй, Стефания, это домашний вишнёвый ликёр… моя мама делала.

— Я же за рулём, — напоминаю ему и вдыхаю вкусный насыщенный аромат вишни.

— Это я за твоим рулём, — усмехается он. — Так что смелее, мой Ангел.

— Очень вкусно, — признаюсь я, ополовинив рюмочку.

В горле и в груди растекается приятный жар, а от того, как Генка смотрит на мои губы, в голове тоже занимается пожар. Я допиваю свой ликёр, а Генка, сделав маленький глоток и отставив свою рюмку в сторону, берёт меня за руку и увлекает за собой.

Восхитительный и нежный запах я слышу раньше, чем Генка распахивает передо мной дверь.

Боже мой, сколько здесь цветов! В плетёных круглых и продолговатых корзиночках, они повсюду — на полу, подоконнике и на ветвистой жардиньерке. И больше ничего в этой светлой просторной комнате — только цветы… и как много они говорят! Могли бы говорить, если бы…

— Гена, а ты знаешь язык ц-цветов? — развернувшись, я упираюсь ему в грудь, но не отстраняюсь.

— Куда лучше, чем французский, — отвечает тихо и серьёзно. И снова смотрит на мои губы. — Эти цветы для тебя, мой Ангел. И эта комната… здесь я думал только о тебе. А ты?.. Ты думала обо мне?

Думала?.. О, Господи, думала… Да если бы мысль о нём была каплей воды, то сейчас на нас обрушился бы неистовый грозовой ливень — так я думала о нём.

Но я лишь киваю и, не дыша, наблюдаю, как приближаются его губы. И понимаю, что больше ничего не боюсь, и сама тянусь к его губам, встречая, смакуя, выпивая этот сладкий и головокружительно пьяный поцелуй со вкусом вишни.

— Стефания… — этот прерывистый шёпот заставляет меня очнуться и поднять глаза, чтобы встретиться с Генкиным затуманенным взглядом.

Я победно улыбаюсь и возвращаюсь к своему занятию. С тремя пуговицами на Генкиной рубашке я уже справилась (ох, до чего же он хорош в рубашке нараспашку!) и осторожно касаюсь губами его обнажённой кожи, поглаживаю нетерпеливыми пальцами. Наощупь его тело чуть прохладное и гладкое, как атлас, а от прикосновения моих губ мышцы на его груди подрагивают и покрываются россыпью мурашек. Я чувствую, как напрягается обнимающая меня рука, а другая, заблудившаяся в моих волосах, сжимается, захватывая пряди — это немножко больно и невыносимо сладко.

— Ну же, Стефания, смелее… не останавливайся на расстёгнутом, — шепчет Генка мне в волосы.

И я продолжаю — сейчас я очень смелая — и быстро справляюсь с оставшимися пуговицами. Стягиваю с его великолепных плеч рубашку и…

Ох, какой же он красивый — просто бог!

Меня потряхивает от этого зрелища и от того, что этот мужчина сейчас только мой. Я глажу ладонями эти гигантские, самые широкие и красивые в мире плечи, целую их, прикусываю, облизываю… Трусь щекой о его железные бицепсы, мурлычу и мычу от нестерпимой и непонятной жажды… и от ощущений, необычных и таких восхитительных, что дарят мне…

Его руки…

Умелые, ласковые и жёсткие, они повсюду — словно много-много ласкающих рук, заставляющих меня выгибаться и вздрагивать, и ещё теснее вжиматься в сильное мужское тело.

И его губы…

— Маленькая моя… — шепчут эти губы, — ароматная моя девочка… какая ты… какая сладкая!.. — и целуют, обжигают, сводят с ума.

И так невозможно мешает платье — тесное, душное, неуютное… не позволяющее его рукам стать ближе — так, как мне нужно. Почему я до сих пор в нём?

Я слегка отстраняюсь и нетерпеливо повожу плечами, будто в попытке избавиться от пут, и бросаю на Генку обвиняющий взгляд. Он всё понимает — просто на лету схватывает, и молния на спине расходится, открывая его рукам доступ к телу. Генка помогает мне выпутаться из платья, стягивая его на бёдра, скользит горячими ладонями по обнажённой коже спины и со стоном сжимает мою талию.

— Какая тоненькая! — восхищённо рычит он.

Да этими ладонями можно обхватить весь земной шар, а не то что мою хрупкую фигурку. И всё же это очень… очень приятно. И всё равно недостаточно.

Я дрыгаю ногами, сбрасывая на пол надоевшее платье. А ещё эти гадские колготки (ну, почему не чулки?!) — как же некстати! — но Генка знает, что с ними делать. И с трусиками.

Ой, мамочки! Меня шатает и штормит, когда он опускается передо мной на колени, и я, потеряв опору, судорожно вцепляюсь ему в плечи. От его дикого ненасытного взгляда моя кожа начинает гореть, а по животу пробегает дрожь,