Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь

образом — с образом его младшей сестры. С её маленькой, беззащитной рукой, которую он так и не смог удержать. Да, у Лу Синя была сестра. Младшая, единственная родная душа, оставшаяся после смерти матери. И её тоже отняли. И тоже здесь, в этих проклятых стенах. И снова он стоял и смотрел, как на того, кто ему дорог, поднимают руку. И снова эта рука не опустилась лишь чудом. Старая рана разверзлась с новой силой, смешав прошлое и настоящее в один клубок бессильного гнева и животного желания защитить.

Да, у Лу Синя была сестра. Младшая, единственная родная душа, оставшаяся у него после трагической гибели матери. Её звали Лу Яо. Имя её означало «нефритовая яшма», и она была столь же прекрасной и чистой, как этот камень. Лу Яо была тихой, доброй девушкой с глазами, полными безмятежной глубины, и пальцами, умевшими вышивать такие невероятные, живые узоры, что казалось, они вот-вот сойдут с шелка.

Именно её, Лу Яо, несколько лет назад с напускной милостью забрали во дворец в качестве одной из служанок — преподнесли это как «высокую награду» за верную службу их покойного отца Империи. Лу Синь, тогда ещё молодой и полный наивных надежд, даже гордился, думая, что это шанс для сестры обрести лучшую долю, вырваться из бедности.

Но служить она попала не куда-нибудь, а прямиком в змеиное логово — к Тан Сяофэн.

Через полгода Лу Яо вернули домой. Не на своих ногах, а в простом, грубо сколоченном деревянном ящике, пахнущем дешёвой известью. Официальная причина, озвученная бесстрастным евнухом, — «внезапная болезнь, повлёкшая скоропостижную кончину». Но Лу Синь, с каменным лицом принимая остывшее тело сестры, увидел. Увидел тонкие, жестокие следы верёвок на её изящных запястьях. Увидел тёмные, багровые синяки под глазами, которые не скрыл даже толстый слой свинцовых белил. А позже, одна из других служанок, рискуя собственной жизнью, выследила его и, плача, прошептала ему правду, от которой мир перевернулся: Сяофэн, в припадке ярости из-за испорченного платья (которое она сама же и порвала в приступе гнева), жестоко избила его сестру плетью. Слабое от природы сердце Лу Яо не выдержало пытки и унижения.

Императорская семья, разумеется, покрыла инцидент. Семье Лу Синя выплатили жалкие гроши «в утешение» и приказали забыть, как забывают о соринке, попавшей в глаз и выброшенной прочь. С этого дня в душе Лу Синя умерла последняя надежда и родилась та самая, всепоглощающая, леденящая ненависть, что стала его верной спутницей и смыслом существования.

Сяофэн для Лу Синя никогда не была просто надменной, испорченной принцессой. Она была воплощением самого чёрного зла, живым олицетворением несправедливости и жестокости, убийцей его сестры. В его чёрном, выстраданном плане мести она занимала своё, особое место — вторую цель, следующую непосредственно за Тан Лань, которую он считал главной виновницей своих бед.

И теперь эта самая убийца, эта тварь, вновь посмела поднять руку. Но на этот раз — не на беззащитную служанку, а на ту, кого он… кого он теперь, по странному, необъяснимому стечению обстоятельств, был обязан защищать. Ярость, слепая и всепоглощающая, слепила его, сжигала изнутри белым, немым пламенем. Она была такой сильной, что он физически ощущал её вкус на языке — вкус меди и пепла.

Он видел не просто оскорблённую госпожу, чью честь он должен был оберегать по долгу службы. Нет. Сквозь пелену гнева ему мерещилось иное. Он видел, как призрак его сестры, хрупкой и невинной Лу Яо, снова стоит перед своим мучителем, снова подвергается унижению и насилию. Занесённая рука Сяофэн была той самой плетью, что оборвала жизнь Лу Яо. А лицо Тан Лань, на мгновение искажённое болью и гневом, наложилось в его сознании на бледное, застывшее в предсмертной муке лицо его сестры.

В этот миг месть перестала быть абстрактным понятием. Она стала физической, животной потребностью. Его пальцы сжали рукоять меча так, что сталь, казалось, могла потечь. Каждая клетка его тела кричала о возмездии. Он не просто хотел защитить Тан Лань. Он хотел растерзать Сяофэн. Он хотел, чтобы она почувствовала тот самый ужас и боль, которые довелось испытать его сестре. И эта ярость была страшнее любой ненависти, которую он испытывал прежде, ибо в ней смешались прошлое и настоящее, долг и ярость, жажда защиты и неутолённая жажда мести.

— Лу Синь, — тихо, почти шёпотом позвала его Тан Лань, видя, как всё его тело буквально вибрирует от сдерживаемого, животного гнева. Её голос прозвучал как островок спокойствия в бушующем море его ярости. — Всё кончено. Она ушла.

Он медленно перевёл на неё взгляд. Его глаза, полные непроглядной тьмы и старой, незаживающей боли, встретились с её встревоженными, ищущими понимания. Но в его взгляде не было ответа, не было облегчения. Была лишь безмолвная, выжженная в самой глубине души клятва, произнесённая про себя с железной решимостью:

Она заплатит. Она заплатит за Лу Яо. Они все заплатят за всё.

Но тут же, поверх этой древней ненависти, возникла другая мысль, новая и оттого ещё более властная:

Но сначала… сначала я должен защитить тебя. От них всех. От Сяофэн. От императрицы. От этого проклятого дворца.

Он не произнёс ни слова. Лишь глубже втянул воздух, и его пальцы, сведённые судорогой на рукояти меча, на мгновение разжались. Он не опустил взгляд, не отвёл его. Он просто стоял, погружённый в молчание, которое было красноречивее любых клятв. В этом молчании была вся его боль, вся его ярость и новое, страшное обязательство, которое он только что возложил на себя. Он был её тенью. Её щитом. И месть, которую он так лелеял, должна была подождать.

Глава 34

Тан Лань сидела в глубине внутреннего сада, в тени раскидистой ивы, чьи плакучие ветви скрывали её от посторонних глаз. Она облокотилась локтями о низкий лаковый столик, на котором стоял нетронутый чайник, уже успевший остыть. Её поза, казалось бы, была расслабленной, но предательски качающаяся под столом нога выдавала внутреннюю, напряжённую нервозность, вибрацию тревоги, что исходила из самой глубины её существа.

Теперь Тан Лань была почти уверена. Уверена с леденящей душу ясностью. В озеро её толкнула именно Сяофэн. Разрозненные, обрывочные воспоминания, всплывавшие, как осколки разбитого зеркала, хоть и намекали на присутствие ещё кого-то в тот роковой час, на чей-то неясный силуэт в сумерках, но все остальные улики — ядовитая ненависть сестры, её угрозы, её мотив и её жестокий, безрассудный характер — кричали сами за себя.

Она мысленно перебирала факты, как чётки.