Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Теперь, глядя на вещи издали, с холодным рассудком и горькой опытностью, я пришла к тому убеждению, что вся эта сцена – даже порыв ветра – была подготовлена заранее. Ведь мы были около оперного театра!

Гастон был друг Рио, в течение нескольких дней я замечала, что он шел за нами следом, хотя в то же время не видела ни Рио, ни Рафаэля, которые также не отставали от нас; следовательно, справедливо говорят, что самые невинные и неопытные девушки всегда замечают мужчину, который их любит.

Что отвечала я на речи и уверения Гастона? Этого я не сумею вам сказать; вероятно, мои ответы отличались односложностью и неопределенностью. Я была сильно взволнована и чувствовала, что не обладаю красноречием, особенно когда сравнивала себя с Лаурой и Анжель, которые храбро отвечали своим поклонникам и в то же время делали честь угощению, поданному по распоряжению этих господ. Все это имело целью приучить меня, как выражалась Лаура.

Положили, что с этого дня трое друзей будут ежедневно ожидать нас близ оперы.

В течение целого месяца они не пропустили ни одного дня. Но, несмотря на насмешки моих двух приятельниц, я не подчинялась чувству, увлекавшему меня к Гастону.

Однако я почти любила его.

В своей книге «Любовь» Стендаль написал любопытные страницы относительно вопроса, которая любовь драгоценнее: первая или вторая?

Я разделяю мнение тех, которые ему доказали, что вторая любовь драгоценнее. Правда, многие могли бы сказать: «Если только не третья!»

Гастон де Фуа – так прозвали его друзья в насмешку, потому что он родился в Фуа, – был лет двадцати пяти. Я считала его тогда красавцем, потому что он был очень похож на модную картинку. Впрочем, в этом сходстве он полагал всю свою радость и торжество. Прибавьте к этому развязность, острый ум, всегда несколько наполеондоров в кармане безукоризненного жилета, и вы признаетесь, что он был героем шестнадцатилетней девочки, которая частенько не завтракала, отправляясь в класс, где в продолжение нескольких часов надрывала себя выделыванием различных па.

Гастон было одно из его имен; его звали еще Марциал. Он был сын графа Бриансона, умершего в Крыму. Назвать теперь Марциала по имени – значит нарисовать его портрет, так как он известен всему свету. Он, как лев дрался с пруссаками. Быть может, вам скажут, что он снова сделался крэвэ…

Воображают, будто крэвэ – молодые идиоты, которые повергают все свое состояние к ногам куртизанок.

Если между ними есть идиоты, то я их не знаю.

Все те крэвэ, которые ужинали со мной и возили меня на скачки и на воды, были умными людьми, обладавшими мужеством юности и страстей. Я не говорю уже об истинном мужестве: сколько из них, оказав чудеса храбрости, убиты пруссаками.

Быть может, все эти крэвэ разорятся, но будьте уверены, что когда-нибудь вы их увидите депутатами, префектами, послами или по меньшей мере консулами, подобно крэвэ времен Людовика-Филиппа и Наполеона III.

Я видела в Золотом доме или в Английской кофейной все славные имена императорской или республиканской Франции: барона И., герцога Р., барона Э., графа де ла Б., графа де С., маркиза К., герцога Ж.-К. и этого, и того.

Все они крэвэ, но ручаюсь вам, что они процветают и, пройдя школу бурной жизни, перешагнут через многих честолюбцев, изнывающих в кабинетном уединении.

Я любила Гастона со всей наивностью, со всею глупостью, со всей силой и свежестью первой любви, состоящей из новых ощущений, неясных желаний и бесконечного любопытства.

Правда, примешивалась еще смутная мысль о свободе, о бешеной и упоительной жизни, о нарядах, доводящих ум до восторга, и о блестящих экипажах.

Однако, несмотря на дождь, холод, карнавал и зимние увеселения, я не шла еще дальше предисловия: пожимания рук, нескольких поцелуев, сильных волнений и множества тайных вздохов. А какие причудливые сны во время лихорадочных ночей! Апрель, теплый и зеленый апрель, рассыпал на землю свои благоухающие фиалки и лилии.

До этого времени Гастон казался терпеливым и покорным, но вполне убежденным, что рано или поздно будет обладать мною. Как только показались первые почки на деревьях Елисейских полей, он стал выражать страстное желание покинуть гладкие тропинки платонизма и вступить на головоломную дорогу реальной любви.

Итак, однажды утром, когда мы входили в Оперный пассаж, перед нами явились Гастон, Рафаэль и Рио.

– Дальше нельзя! – сказал последний, заграждая нам дорогу руками.

– Сегодня не ходят в консерваторию! Долой ее и всех консерваторов! – вскричал Рафаэль.

– Сегодня день Амура, – сказал мне Гастон, – и его следует провести за городом.

– Наконец, чего же вы хотите? – спросила Лаура.

– Мы хотим сказать, о будущая Рашель, что решили провести с вами этот день за городом, и решили овладеть вами убеждением, хитростью и даже, в случае нужды, вооруженной силой.

И Рио погрозил нам красивой тростью, внутри которой был скрыт кинжал.

– Ах, за город! – вскричала Лаура, хлопая в ладоши. – Чудесная мысль! Конечно, не Рафаэлю она пришла на ум.

Я прервала Лауру:

– Сегодня нам будет весело, а завтра каково?

– Там под большими деревьями придумаем какую-нибудь ложь, – отвечала Лаура; потом с живостью прибавила: – Куда же мы отправимся?

– В Сен-Клу, отечество поющих дроздов и жареных пескарей.

– Все готово; руки кавалерам, и двинемся под звуки «Прощальной песни»!

И Гастон де Фуа торжественно стал декламировать первые стихи национального гимна Шенье:

– La Victoire en chantant nous ouvre sa barrière… [39]

Он взял меня за руку.

– Когда мы возвратимся? – спросила я.

– Когда-нибудь, – отвечал он со смехом.

– Но моя мать…

– По́лно, – сказала Анжель, – в ожидании тебя мать вторично выйдет замуж.

Эта поездка приготовлялась нарочно для меня в течение более недели. Ждали ясного солнечного утра.

Рассказывая это, я испытываю болезненное наслаждение, понятное только тем женщинам, которые, подобно мне, изведали все романтическое увлечение любви среди блеска и поэзии прекрасного весеннего дня.

Мы не спеша дошли пешком до станции Святого Лазаря. Бульвары, облитые солнечным светом и почти безлюдные в этот ранний для парижан час, представлялись мне в ином виде. Теплый воздух был напоен благоуханием фиалки и ландыша. Никогда карликовые деревья на площади Мадлен не казались мне столь веселыми и как будто улыбающимися.

Во мне еще шевелились некоторые сомнения, но Гастон нежно увлекал меня; он, казалось, был так счастлив! Великое искушение – сделать кого-нибудь счастливым. Притом же мысль о радостной свободе в течение целого дня, на чистом воздухе, в густом лесу затемняла мой рассудок и подталкивала далее.

Входя в вагон, я была почти так же весела, как обе