Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Часто писал он мне записки в три строчки, в которых с неподражаемым искусством высказывал многое. Записки эти были для меня превосходными уроками. Я хотела соперничать с ним в лаконизме и отвечала записками в шесть строк, в которых мне удавалось сказать кое-что. Если теперь я умею написать записку, то этим обязана графу. Мужчина создает женщину.

Все, и хорошее, и даже дурное, имеет конец. Без сомнения, страсть к новизне побуждает нас жаждать завтрашнего дня. Пока эта странная жизнь была новинкой для меня, до тех пор казалась мне прелестной, не исключая даже дней грусти. Но наконец я заметила, что один день похож на другой: тот же сон, тот же обед, та же лошадь, та же лодка, тот же сад – все одно и то же.

Чудесные розы, столь любимые мною, имели тот же цвет; им следовало сделаться синими, чтобы доставить мне развлечение.

Я меняла цвет своих платьев, но в лесу не имела ни одного человека знакомого; женщина хочет быть красивой только для знакомых взоров.

Притом же я ездила в лес большей частью в амазонке. Карету давали мне не более одного раза в неделю: это было маленькое купе без гербов, запряженное вороной лошадью, которая, без сомнения, возила в остальные дни моих соперниц.

Однажды утром скука гнела меня неслыханным образом. Я часто вспоминала о матери и сестре; теперь я принялась плакать.

– Хотя бы навещала меня мать или позволили мне ездить к ней!

Но я хорошо знала, что мать не простит мне ни отличного помещения, ни прекрасных нарядов.

Я посмотрела на отель, посмотрела на сад, открыла гардероб, поиграла, как дитя, со своими драгоценными уборами.

– И все это принадлежит мне! – сказала я; потом через минуту прибавила: – И все это так наскучило! – Я вспомнила графа. – Опять он явится со своим ледяным лицом; опять я должна буду петь, смеяться, быть веселой!

Глава 8. Мустафа

Настала одна из тех решительных минут, которые бывают кризисом в жизни. Я сбросила дорогое платье и оделась в самое простенькое из черного кашемира, в котором обыкновенно гуляла по Сене… Ни одной драгоценной вещицы. Прическа гладкая, шляпка черная, кружевная.

Для полной простоты моего костюма я взяла дождевой зонт.

– Прощай! – сказала я, бросив лукавый взгляд на жилище.

– Куда вы? – спросила меня Антуанетта. – В сад? И с дождевым зонтиком?

– Это зонт от солнца, – отвечала я.

И пошла прямо в конюшню.

Там я залилась слезами. Из всего бывшего в доме моя лошадь была особенно дорога для меня.

– Прощай, мой милый Мустафа!

Еще немного, и я осталась бы ради коня. Я поцеловала его раз двадцать, и он, казалось, понял меня и заржал на прощание.

Когда я вышла за решетку, представился вопрос: куда идти?

Я пошла направо, по большому Нейльскому проспекту с намерением сесть в омнибус; я гордилась, как будто ехала в карете четверней.

Потому что чувствовала себя опять достойной самой себя и матери. Я опять была свободна, не зависела от прихоти искателя развлечений.

И, однако, не смела отправиться прямо к матери, хотя около Триумфальной арки села в омнибус, шедший в Пасси.

Не помню, в каком-то старинном романе Мариво [41], известном по простоте слога, героиня, не зная, куда идти, и видя проходящих девушек одних с нею лет, говорит: «Как они счастливы! Их ждут».

Эти вырвавшиеся из души слова пришли мне на память, когда я выходила из омнибуса. Вместе со мной вышли две девочки; они были веселы, держали каждая по букету и, казалось, торопились.

– Как они счастливы! – прошептала я печально. – Их ждут.

Я бессознательно шла за ними, ломая голову над тем, как явиться к матери.

Вдруг открылась дверь: на пороге стояла женщина, обе девочки бросились ей на шею.

– Как они счастливы! – повторила я опять.

Мне казалось, что я забыта всеми на свете, даже самим Богом. Я попрала честь фамилии; из глупого тщеславия ездить в карете пожертвовала сердцем, добродетелью, всем.

В первый раз я поняла всю глубину своего унижения и звала смерть.

Войдя в безлюдную кофейню, я написала матери:

Маман,

возвращаюсь убитая и очень несчастная. Простишь ли меня?

Эту записку я отправила с овернцем, который принес мне следующий ответ:

Я полгода жду тебя.

Глава 9. Блудное детище

С величайшим волнением я вступила в маленький садик в Пасси, где была счастлива, не подозревая того.

Все было упреком для меня: обнаженные осенью кусты, лежавшие на лужку листья, осенние цветы, побитые уже морозом; все с отчаянием упрекало меня в неблагодарности.

Слезы готовы были хлынуть из глаз; я подавила их.

Сидевшая у окна мать увидела меня и бросилась навстречу, но, сделав шаг, остановилась как вкопанная. Я подбежала к ней, бросилась в ее объятия, зарыдала, опустилась на колени.

– Если бы ты знала, маман, как я наказана!

Ни слова в ответ. Мать не могла ни плакать, ни говорить. Притом же, не желая ничего знать, она предпочитала молчание.

Это молчание убило меня. Я хотела все рассказать, излить свое сердце, признаться в своем заблуждении. О, в этот день я постигла всю благотворность исповеди.

Все женщины унаследовали от прародительницы частицу неверия. Последнее разрастается в сердце и дает цвет, и только после первых слез страсти сердце прибегает к Творцу.

Было время завтрака. Сели за стол. Теперь еще я вижу этот простой завтрак, который манил меня больше, чем роскошные столы прошлого. Мать не заколола упитанного тельца для блудного детища: свежее яйцо, котлета, четыре ореха и перерезанная пополам кисть винограда.

Мы все еще хранили молчание. Я украдкой взглядывала на мать, не смея прямо смотреть на нее. Каждую минуту хотела встать и опять прижаться к ее сердцу, но не смела, чувствуя себя недостойной ее гостеприимства.

И, однако, ничто не изменилось в доме. Все стояло на своем месте и не утратило обычного вида. Солнечный луч пробивался сквозь занавески; кукушка весело выскакивала, возвещая час; старинные гравюры по-прежнему представляли жизнь Аталы или Павла и Виргинию.

Вдруг я вздрогнула, заслышав хлопанье крыльями; это влетел воробей, которого я приучила брать корм с моих губ.

Я забыла об этом друге и теперь с непритворной радостью смотрела, как он с чириканьем прыгал по столу и взлетал ко мне на плечо. Я повернулась к нему лицом, он протянул носик и начал нежно ласкать меня.

Лакомка! Ему хотелось всего отведать.

Я со слезами гладила его; теперь заплакала и