Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Молчание. Гробовое молчание. Потом все разом заговорили:

– Она с ума сошла!

– Правда ли это?

– Не с отчаяния ли в любви?

– Не проигралась ли она?

– Так как я умерла или почти умерла, то доставьте мне удовольствие, произнесите мою надгробную речь, – предложила я.

– Пошлите за доктором, – сказала какая-то сострадательная душа.

– Если позовут доктора, – вскричала я, – то переломаю все и брошусь из окна.

– Ну что ж! – сказал один собеседник, прибывший из Японии и много видевший на своем веку. – Прочтем ей надгробную речь. Она жила в союзе с семью смертными грехами…

– Тс! – сказала Коралия. – Вы даром потратите свое красноречие. Правда, она влила яд в свой стакан, но я видела это и подменила своим.

Эта минута была самой лучшей в моей жизни. О непостоянство женского сердца! Я жаждала смерти и хотела только жить. Расцеловав Коралию за ее поступок, я не желала больше прикоснуться к отравленному стакану.

Стало быть, греховный мрак менее ужасен, чем могильный?

Глава 14. Адский вальс

К немецкому Рейну, к правому его берегу, я никогда не имела сильного пристрастия. Обладая красотой, немцы не умеют ею пользоваться; имея деньги, они только считают их; пылая страстью, берегут ее в тайне.

Однако в Бадене я встретила белокурого ловеласа, напоминавшего собой заблудившуюся комету. Он высказывал парадоксы, заменил родное пиво шампанским, танцевал с иностранками, играл и вообще жил на широкую ногу.

Он был австриец, друг князя Меттерниха [44].

Когда я проигрывала и оставалась с одним луидором, он, будучи моим противником в игре, доказывал, что я брала ставку, тогда как на самом деле ставка принадлежала ему. Трудно поступать благороднее в игре.

Находясь в опасности проиграть битву, принимают всякого солдата, откуда бы он ни пришел.

Все это, однако, не воспрепятствовало мне проиграться однажды до последней нитки.

Австриец встретил меня под деревьями, против консерватории.

– Вы все проиграли? – спросил он меня.

– Все, даже отчаяние.

– Намерены вернуться в Париж?

– Нет! Хочу отправить последнюю депешу.

– За деньгами для игры?

– Да, у меня есть мысль: я хочу поставить десять раз кряду по пять луидоров на девятнадцатый номер.

– Черт возьми! Вы сорвете банк.

– Да; сегодня мне исполнилось девятнадцать лет, и я хочу, чтобы банк поплатился за это.

– Пойдемте. Я ссужу вам тысячу франков.

– Вы получите их обратно.

И мы направили шаги к рулетке.

– Постойте-ка, – сказала я, – не до́лжно играть очертя голову; следует дождаться минуты вдохновения.

Он предложил мне мороженого, а потом, почти таким же образом, и свое сердце.

Я приняла то и другое. Бывают дни, когда принимаешь все.

Вдруг я вскочила и подбежала к рулетке.

– Пять луидоров на девятнадцатый номер, – сказала я, подавая крупье билет в тысячу франков.

Билет возвратился мне с тремя тысячами пятьюстами франков.

Я с благодарностью отдала билет своему кредитору.

– Тем не менее признательность моя не угасла, – сказала я австрийцу.

Разумеется, я продолжала играть.

Известно, что иногда шарик упрямо попадает на один и тот же номер.

– Девятнадцать! – провозгласил крупье и подал мне еще три тысячи пятьсот франков.

– Теперь вы можете назначить высшую ставку, – сказал мне австриец.

– Тс! – отвечала я. – Вы расстраиваете все мои соображения. Сколько вам лет?

– Двадцать семь.

Я тут же поставила по тысяче франков на девятнадцать и двадцать семь.

Девятнадцатый номер выиграл.

Я становилась героиней; взгляды всех обратились на меня, пока я складывала тридцать четыре тысячефранковых билета с видом женщины, привыкшей иметь в руках большие суммы.

– Девятнадцать! – прошептал крупье хриплым голосом.

Банк был сорван. Ему справили богатые поминки.

Что касается меня, то горевать было не о чем.

– Поверьте мне, – сказал мой спаситель, – отправимся сегодня вечером на берега Рейна, и пусть мой старый замок будет свидетелем моего медового месяца.

Я никогда не видела немецких замков, но чувствовала к ним страх, порожденный легендами об их привидениях.

Притом увезти меня насильно из Бадена значило спасти от неминуемого разорения. Я предпочитала вежливо натянуть нос банку.

– Поедемте, – ответила я своему юному бургграфу.

Через час все было готово, и баденские клячи тащили нас к амбаркадеру, но никогда кровные лошади не казались мне красивее этих кляч.

Обедали в Карлсруэ; к одиннадцати часам приехали в Оффендаль.

Графа не ждали. Он едва добудился прислугу, которая занималась виноделием. Он называл их садовниками, но они были его виноделами. Весь сад состоял из скалы, по которой расползлись лозы, как озябшие ящерицы.

Хотя еще не наступила осень, но вид готических башен, до половины разрушенных, произвел на меня тяжелое впечатление.

– Не прикажете ли затопить камин? – спросила я графа.

– Да, – отвечал он, – и притом виноградными лозами, как в легендах.

– Не говорите о легендах. Осветим а giorno [45] и заснем, разговаривая о Бадене или Париже.

Пришлось ждать добрых полчаса, прежде чем развели огонь, который еще ярче выставил холодную наготу исполинских развалин. Не было ни одной рамы, где бы уцелели все стекла. В комнате, которую граф называл спальней, мы спугнули филина, улетевшего с пронзительным криком.

– Верите вы приметам? – спросила я графа.

Он был бледен и встревожен. Я уже приходила в отчаяние от того, что рискнула приехать в подобный замок.

– Не пугайтесь, – сказал мне граф, – прислуга не ожидала моего приезда, но вы сами убедитесь вскоре, что здесь еще можно жить и хорошо ужинать, когда обладаешь терпением.

Он подвел меня к окну и, открыв его, сказал:

– Посмотрите, как эффектно освещает луна эти развалины.

– Да, – отвечала я, – луна есть солнце развалин, но я предпочитаю дневное светило.

– Вы не романтичны. Взгляните, как чудесно отражается в волнах луна, скрытая в облаках.

Он указал на облака и на Рейн.

– Чудесно, – отвечала я, – но мне смертельно хочется спать.

И я опустилась в старое вышитое кресло, твердое, как камень.

Несмотря на жесткость ложа, я почти заснула. Но граф схватил меня и, напевая что-то, пустился вальсировать.

Меня обуял страх; я вспомнила адские вальсы германских легенд. К довершению ворвавшийся в окно ветер погасил свечи.

– В этом замке, – сказал мне граф, – нельзя спать от полуночи до часу.

Я пристально посмотрела на него: он говорил серьезно.

– Кто из нас рехнулся: вы или я? – спросила я.

Граф почти столько же трусил, как и я. Он велел подавать ужин.

– Вы знаете, я не люблю таинственности, – сказала я ему, – ваше гостеприимство нисколько не похоже на шотландское, вы играете со мной комедию единственно для того, чтоб поддержать молву о немецких привидениях.