Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Однажды в итальянской опере сосед по креслу, богатый испанец, предложил мне состояние, если я составлю его счастье. Перед этим целое утро тревожили меня приходившие кредиторы; у меня ничего не осталось за душой, кроме юбки: я предчувствовала, что вскоре придется идти по миру!

Я отказала.

А между тем испанец сулил горы золота.

Я злилась на себя, но вместе с тем находила удовольствие доказать самой себе, что умею владеть собой даже в то время, когда в кармане нет ни гроша.

Мое сердце всегда жаждало чего-нибудь романического.

Назначь испанец мне свидание в Толедо или Севилье, я, по всей вероятности, отправилась бы туда, может быть, даже вместе с ним, но из итальянской оперы до Английской кофейной так близко, что не стоило трудиться. Ехать же из Парижа в Толедо или Севилью, без сомнения, показалось испанцу слишком далеко.

Наступила эпоха морских купаний. Я уехала на две недели в Биарриц.

Однажды, отправляясь купаться, я встретила испанца.

– А, это вы, – сказал он, – какое счастье!

Теперь, на чуждом берегу – так это далеко от бульвара Капуцинов – испанец показался мне другом. Еще немного, и я бросилась бы ему на шею.

– Как жаль, – сказал он, как будто сожалея о несбывшейся мечте, – я здесь не один.

– Покажите же мне ее, – отвечала я, – в моей душе кипит желание бросить ее в море.

– Тс, вот она! – произнес испанец.

Раскланявшись со мной, он пошел навстречу донне, которая смутно напоминала мне маркизу Амаегуи. Бледна, как прекрасный осенний вечер.

О, сердце человеческое! Я ревновала, но, не имея привычки служить помехой чужому счастью, пошла своей дорогой.

Когда я была в нескольких шагах от этой четы, испанец поклонился мне и подвел свою донну.

– Я сказал ей, что вы одна из звезд прекрасного парижского неба, и донне угодно познакомиться и обедать с вами.

Мне стало жаль донну. Она совершенно преобразилась во француженку, и испанского остались в ней только глаза. Шиньон с кудрями, завитками, косами, цепочками, лентами и жемчужинами был целой эпической поэмой. Впрочем, всякая женщина с гирляндами из жуков, с длинным шлейфом, красными перчатками, желтыми ботинками и парижской развязностью есть своего рода монумент. Чудесные черные волосы донны были окрашены в буровато-белокурый цвет. Подкрашено было и лицо: черным около глаз и красным на губах. Я гордилась тем, что сейчас только вышла из воды и была натуральна. Волны так много целовали мое лицо, что не оставили на нем ни единого атома белил.

Донна старалась говорить французским языком Пиренеев – французским наречием испанских басков, как выразилась бы Академия. Испанец сказал ей, что я первая танцовщица оперы, чем несколько оскорбил меня.

Вскоре я поняла, что вижу пред собой одну из цариц испанского полусвета, бывшую светскую женщину, которая предпочла иметь нескольких поклонников, чем одного мужа.

Обменявшись несколькими пустыми словами, я хотела продолжать свой путь.

– Нет, – сказал мне испанец, – мы все трое отправимся кататься по морю на маленькой яхте, которая ждет лишь моего приказания.

При этих словах он указал на разукрашенное судно, уже замеченное мною.

Кататься, хоть бы и по морю, всегда приятно. Я согласилась участвовать в прогулке.

Спустя десять минут я весело вспрыгнула в яхту. Помогая мне войти, испанец совершил такой быстрый маневр, что яхта вышла в открытое море, прежде чем успела войти донна, занятая своими юбками и ослепленная распущенными волосами.

Она вскрикнула, я вскрикнула, испанец вскрикнул.

Потом залился смехом.

– Посмотрите, как ветер уносит нас, – сказал он.

На море не было ни малейшего дуновения ветерка, но смышленый матрос работал веслами изо всех сил.

Донне было не до смеха. Она изломала свой зонтик, послала нам проклятие и удалилась с комической важностью.

– Что вы думаете обо всем этом? – спросил меня испанец.

– Я думаю, что вы знаток женского сердца; желая обладать двумя женщинами, надобно уметь пожертвовать одной из них.

Куда привезла нас яхта?

Я не люблю докучных вопросов. Кроме того, к чему говорить об этом, так как я вернулась.

Глава 13. Отравленный кубок

Два года вела я эту сумасбродную жизнь. Мне подарили купе и викторию. По утрам я ездила в лес; обедала там и сям. Когда же обедала дома, у меня собирались гости – люди лучшего света. Вечер я проводила в театре. Или у Лаборд, или у одной из подруг; в полночь отправлялась в Золотой дом, или в Английскую кофейную, или черт знает куда.

Не следует воображать, что весело в этой жизни, в которой пляшут и ужинают. Это жизнь страстей. Кто же может предупредить их игру? Некоторые из моих приятельниц пережили настоящие романтические драмы.

Кто не помнит ударов кинжалом де Гранпре или де Гранпри, прозванной за это Кинжальницей? Кто забыл о женщине, выскочившей из окна? Кто не знает об ударах ножом, нанесенных Юлии на авансцене? И сотни других происшествий, которые можно описать кровью жертв.

Я никогда не любила драмы. Смерть не страшна мне, но я боюсь холодного оружия.

Когда я ужинала всякий вечер, во мне родилось такое отвращение к жизни – к своей жизни, – что я решилась покончить с собой. Я ничего не любила и жаждала лишь забвения или молчания.

Доставляло ли мне удовольствие окружавшее меня веселье, шумное, но искусственное? Давно уже я слышала одни и те же глупости и приходила в отчаяние преимущественно оттого, что по сто раз смеялись одному и тому же острому слову. Следовало бы хоронить без эпитафии ум, отживший свое время!

Мне хотелось, чтобы моя смерть была эффектна; я не хотела преглупо задохнуться дома от угара, подобно белошвейке, и решила умереть за ужином в Золотом доме, среди смеха, сигарного дыма и брызг шампанского – конец, достойный начала.

Я захватила с собой пузырек лавдана.

Когда я села за стол, мной овладела нервная веселость, перешедшая всякую меру. Я толковала и вкривь и вкось, высказывая, вероятно, очень глупые суждения, потому что собеседники и собеседницы помирали со смеху.

Известно, в Золотом доме не всегда смеются.

Когда граф Г. собрался уезжать, я сказала:

– Мне также нужно отправиться.

Я вынула пузырек с лавданом и, показывая вид, будто надеваю перчатки, вылила содержимое его в стакан шампанского.

Один из моих друзей нагнулся ко мне и шепнул:

– Куда отвезти тебя?

Я не ответила.

– Ты не пьешь, – сказала мне Коралия.

– Пью за здоровье моих поклонников, – сказала я, взяв стакан, и выпила все до последней капли, не поморщив бровью и не побледнев. –