Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

class="p1">– Дитя мое, мы, немцы, питаем благоговение к прошлому. Мы продолжаем верить, что наши предки собираются на пир в том месте, где были могущественными и высокими властелинами. Замок обворожителен, но каждую ночь от одиннадцати до часа призрак посещает эту комнату. Говорят, в эти часы платят долг черту.

– А вы разве должны ему?

– Не знаю.

– Какой же монетой платят?

– Не скажу, потому что вы испугаетесь.

Принесли ужин: майнцскую ветчину со смородиновым вареньем и яичницу с абрикосовым.

Мне стало легче дышать, особенно при виде двух бутылок рейнвейна.

Мы сели за стол, но веселость не была нашей гостьей. Я выпила один за другим три стакана вина.

– Это вино следует пить утром, – сказала я, – на ночь оно вредно.

– Хотите шампанского?

– Нет, я и без того уже охмелела.

Тщетно старалась я смеяться. Пять минут спустя развалилась в кресле и почти заснула.

Но граф опять схватил меня, поставил на ноги и опять готовился пуститься в вальс.

– Если это шутка, то она плоха, – сказала я. – Если же хотите танцевать, позовите музыку.

Потом, сбросив шляпку и казаки, я стала раздеваться и обратилась к графу со следующими словами:

– Послушайтесь моего совета: возьмите подушку и ложитесь на диване, чтобы защитить меня от привидений.

– Готов исполнить ваше приказание, – отвечал он, взглянув на часы, – но не раньше как через полчаса.

Меня одолел сон.

– Хотя бы пришел сам прусский король с наследным принцем и князем Бисмарком и предложил бы сыграть с ними в trente et quarante [46], я и тогда бы не могла преодолеть сна.

Я улеглась на диване и уже перенеслась в область снов.

Граф тревожно наклонился надо мной. Я спала.

Он пристально рассматривал черты моего лица, как будто хотел разгадать мои сновидения, и вскоре заметил, что я нахожусь под влиянием тяжелых снов, потому что кричала и махала руками.

– Невероятно! – сказал он. – Постоянно повторяется одно и то же: мертвецы хотят вальсировать с живыми.

Он насильно поставил меня на ноги, обвил рукой талию и стал быстро кружиться в вальсе, хотя по легкости я, сонная, не была похожа на сильфиду.

Мало-помалу я проснулась, испуганная сновидением, не понимая, зачем танцую, и воображая, что сейчас поскользнусь и упаду в бездну.

– Пощадите, пощадите! – говорила я со слезами.

Но граф, не отвечая мне, продолжал вальсировать.

Я попробовала было толкать его ногой и кусать, но граф не обращал на это внимания; он, так сказать, закусил удила и стал напевать вальс Штрауса, под звуки которого я часто танцевала. Мне казалось, что он поет De profundis.

Пробило час.

– Довольно, – сказал он, – с этой минуты замок Оффендаль обворожителен. Вы уснете крепким сном и завтра будете поражены красотами страны.

– Все равно, – отвечала я, – мы завтра утром уедем, не так ли? Но объясните мне причину этого бешеного вальса.

Он отказался наотрез.

На другой день в полдень я в ужасном гневе уехала из замка. Граф печально улыбался.

– Стоит ли беспокоиться об этом? – сказал он.

Это было его последнее слово.

Я встретилась с ним на одном из оперных балов.

– Хотите вальсировать? – спросила я его.

– Нет, – отвечал он, – я вальсирую только в замке Оффендаль.

Его лицо привело меня в трепет.

Из Оффендаля я отправилась в Эмс.

Меня приняли за светскую женщину и объявили в журналах о моем приезде, как будто я была могольской царицей.

В журнале «Лето», издающемся в Эмсе во время сезона, описана моя особа. Вот это описание:

Она из Парижа; ее волосы прекрасны, как сонеты Ронсара, золотисты, как спелый колос пшеницы, и разлетаются при малейшем дуновении ветерка; она любит белый цвет, который лучше оттеняет ее чудные глаза, затмевающие все прочие черты лица. Ее ножке позавидовала бы Сандрильона. Трудно представить себе что-нибудь прекраснее нежного румянца щек и белее чела. У всех женщин есть бриллианты, но нет рук, которые были бы достойнее ее рук носить эти драгоценности: это не женщина, но сильфида. Она скользит, а не идет. Хотите рассмотреть ее, но она уже далеко.

«Она уже далеко!» Как верно схвачена эта черта. Raoul de Navery fecit [47].

Я боялась быть одинокой в Эмсе, где проживают лишь иностранцы. Но едва уселась завтракать под деревьями, как увидела разом Понмартена, Альберика Сегона, Аврелиана Шоля, Гектора Каллия, своего приятеля португальского министра, и своего врага князя *** и многих других.

Они завтракали по двое, заняв самые тенистые места.

Заметив меня, они предложили место и тост за мое прибытие.

Этот завтрак оставил по себе самое приятное воспоминание.

Альберик Сегон выиграл пять тысяч франков и пригоршнями сыпал умом. Другие собеседники платили ему той же монетой. Это была сшибка острых слов и парадоксов, от которой побледнели бы все немцы, бывшие на прогулке.

Во время десерта подошел граф Ормуа, проигравший пять тысяч франков Альберику Сегону. Если последний был весел при выигрыше, то граф Ормуа не уступал ему в мрачности. Ему нужна была жертва. Он едва не выщипал волосы у критика, но критик был уже плешив. Дело принимало серьезный оборот; еще несколько слов, и состоялась бы дуэль.

– Вы во всем виноваты, – говорил граф Ормуа, – вы поздоровались со мной, попросили огня закурить сигару, и вследствие этого я опоздал.

– Ваша сигара уже не курилась, – возразил критик.

– Да, но вы разговаривали со мной и тем испортили мое вдохновение.

– Зачем же вы шли через ту же дверь? Я благовоспитанный человек и кланяюсь знакомым.

– Милостивый государь, не кланяются тому, кто идет играть в trente et quarante.

Критик был в отчаянии.

– Хорошо, хорошо, – сказал граф, – нашелся человек бешенее меня; больше мне ничего не нужно.

Противники готовы были плеснуть рейнвейном друг другу в лицо, но Понмартен примирил их, сказав какую-то остроту.

Жизнь на водах, долженствующая быть самой тихой, оказывается на деле самой бурной.

Возбужденная примером Альберика Сегона, не заботясь о проигрыше графа Ормуа, так как он проиграл оттого только, что критик попросил у него огня, я отправилась играть, но не в trente et quarante, а в рулетку.

Я пробовала ставить поочередно на все четные номера, но шарик упрямо останавливался на нечетных. В полчаса я проиграла пятьдесят луидоров.

Я вернулась под деревья, отыскивая глазами выигравших и проигравших.

Альберик Сегон успел все спустить, а граф Ормуа отыграться совсем.

Предложили прогулку в горы на ослах. Я была недовольна.

Поэтому мой осел получил больше ударов хлыстом, чем прочие. Я вполне убеждена, что тогдашние баденские ослы и лошади говорили друг другу: «Вот этот