Самый тёмный грех - Ноа Хоуп

Дана не выносит прикосновений мужчин. Кроме моих.

Но эта маленькая язва решила поиграть со мной. Отомстить.

И, если честно, я понимаю почему. Я это заслужил.

Но позже, за закрытыми дверями моей спальни, я отшлёпаю её по заднице так, чтобы она на всю жизнь запомнила: на этой планете нет ни одной женщины, кроме неё, способной меня заинтересовать.

Для меня есть только Дана. И так будет всегда.

Когда наши взгляды встретились в зале, и я увидел в её глазах боль – настоящую, рвущую изнутри – мне захотелось, чтобы всё вокруг исчезло. Чтобы стены рухнули, люди испарились. Чтобы я мог просто подойти к ней и сказать: «Это спектакль, Дана. Просто игра». И если ради того, чтобы она меня выслушала и простила, нужно было бы опуститься на колени – я бы сделал это не раздумывая. К чёрту гордость, принципы, маски. Лишь бы она больше никогда не смотрела на меня с таким отчаянием в глазах.

Её взгляд пробил меня насквозь, сильнее любого удара. Словно поезд на полном ходу пронёсся по мне, оставив после себя лишь зияющую пустоту. Но ей на смену быстро пришла ярость. Я не понимал, на кого злюсь больше: на неё за то, что приехала сюда против моей воли, или на ублюдка, который дал ей это чёртово приглашение и посмел привезти сюда.

Я найду его. Обязательно. И он пожалеет. Очень.

Но сейчас…

Прольётся кровь другого человека.

Я дал ему шанс. Один. Но он им не воспользовался. Давид продолжал держать руку на её талии, будто нарочно вбивая последний гвоздь в крышку моего самоконтроля. И судя по выражению его лица – с этой самодовольной, мерзко-спокойной улыбкой – он прекрасно осознавал, что делает. Соколов ждал, чтобы я сорвался. Хотел этого. Практически умолял.

Ну что ж, он получит сполна. Даже больше, чем рассчитывал.

Я шагнул вперёд, действуя на чистом инстинкте и не раздумывая о последствиях. Всё вокруг растворилось в серой, безликой массе: свет, музыка, люди в дорогих костюмах, обрывки разговоров, даже цель, ради которой мы сюда приехали, – всё потеряло всякий смысл. Мир сузился до него. И моего ангела.

Без предупреждения я врезал ему в челюсть – резко, точно, вложив в удар всю ярость, копившуюся во мне последние несколько часов. И в то же мгновение мягко, но твёрдо оттолкнул Дану в сторону, подальше от эпицентра драки. Однажды я уже по неосторожности причинил ей боль, и этого было достаточно, чтобы поклясться себе: больше – никогда.

Давид отшатнулся, дёрнул плечом, прожигая меня взглядом, полным ненависти.

– Думаешь, я боюсь тебя? – выкрикнул он, его глаза сверкали злостью, как у животного, запертого в клетке. – Ну давай, Висконти, покажи, на что ты способен. Ты ведь не такой крутой, как все болтают.

– Тебе не следовало трогать мою женщину, Соколов. И если думаешь, что я позволю тебе это, ты глубоко ошибаешься. – произнёс я, стараясь вложить в голос всю свою ярость и важность этих слов. – Дана Неприкасаемая. – Я сделал паузу, его взгляд продолжал насмешливо скользить по мне. – Так же, как и моя сестра, которую вы, мрази, похитили.

Смех Давида эхом отозвался в воздухе, и выражение его лица стало ещё более презрительным.

– Ах да, твои правила, твоя территория. Но вот тебе правда – вся эта чёртова тирания неприкасаемых для нас – пустой звук. Мы на своём месте, Висконти. А твои угрозы… ты думаешь, они меня пугают? Мне плевать, кто ты. Ты и твоя организация – это всего лишь тень, бледное подобие настоящей силы. А что касается Селин… – он намеренно замолчал, вглядываясь мне в глаза. – Она счастлива с моим братом и не спешит возвращаться к вам.

Кровь запульсировала в висках, заглушая всё вокруг. Мир сузился до этой отвратительной, самодовольной ухмылки.

«Селина… счастлива? С его братом? Да это нелепо! Она бы никогда, или…» – эта мысль, как раскалённый клинок, вонзилась мне прямо в грудь. – «Нет, бред. Она просто играет с ними. Мастерски плетёт свою паутину лжи, и эти глупцы, ослеплённые её красотой, готовы на всё. Она бы никогда не променяла нас на этих… русских выскочек».

– Тебе, наверное, так легче засыпать ночью, да? – мой голос сочился ядом. – Селина не из тех, кто довольствуется объедками с чужого стола. Она сильная, умная, хитрая. И я более чем уверен, что она обвела вас обоих вокруг пальца, идиоты. Я любой ценой верну сестру домой. Только вот от вашей жалкой семейки к тому времени останется лишь мокрое место. А ты… будешь умолять о смерти задолго до того, как я до тебя доберусь. Но я не буду милосерден ни к тебе, ни к Виктору. Запомни это.

Слова закончились. Терпение тоже. Соколов, взбешённый моей тирадой, сделал резкий выпад. Кулак прошёл по касательной, но я едва почувствовал удар – точнее, я уже ничего не чувствовал, кроме нарастающего давления в груди, удушающей волны ярости, которая грозила вот-вот разорвать меня на части. Зверь внутри, которого я так долго сдерживал, наконец вырвался на свободу, и я больше не пытался его остановить.

Давид схватился за мой лацкан – на мгновение белая ткань натянулась между нами, как смертельный жребий. Я перехватил его руку, резко дёрнул на себя и с размаху впечатал в мраморную колонну. Он отшатнулся, захрипел, но не успел даже вдохнуть, как мои кулаки обрушились на него – беспощадный ливень боли.

Где-то сбоку послышались крики Адама, Тео, Маркуса, Джека. Их голоса доносились до меня словно сквозь толщу воды, искажённые и далёкие. Они ринулись ко мне, тёмные силуэты на периферии моего зрения, хватали за руки, пытались оттащить, но я отбивался от них, не разбирая, кто это. Виктор Соколов тоже попытался вмешаться, но я, рыча, как загнанный зверь, отбросил его одним ударом.

Ярость взрывом пронеслась по венам, стирая все мысли и чувства, кроме слепой жажды убивать. Тело вибрировало от напряжения, пульс отбивал бешеный ритм в висках, каждый удар отдавался тупой болью в черепе. В один момент я перестал различать собственные ощущения: лопнувшая кожа на костяшках, жгучая боль в мышцах – всё это меркло на фоне первобытного, животного восторга от причиняемой боли. Перед глазами мир окрасился в багровые тона, а металлический запах крови разжигал меня ещё сильнее.

Но даже когда лицо Давида превратилось в бесформенную массу, а дыхание стало хриплым, прерывистым, я не мог остановиться. Мне казалось, что я приближаюсь к какому-то извращённому освобождению, к мрачному катарсису.

И