Моя Гелла - Ксюша Левина

Она согласно кивает и тащится за мной в маленькую душевую. В ней есть окно на улицу, которое перекрывает куст малины. Все сделано из дерева. Деревянные стены, пол, потолок, как в бане, и стеклянная дверца, отделяющая душевую.

– Тут холодно, – морщится Гелла.

– От горячей воды потеплеет. – Киваю на душевую лейку и кран. – Я поищу тебе одежду…

– Я останусь в этой. В ней удобно, – качает головой она.

– И все-таки.

– Ладно. – Мы говорим очень тихо, будто боимся потревожить каких-то духов.

– Халат на крючке, оставлю тебе одежду в спальне наверху.

– Ладно, – повторяет она.

– Давай.

– Ага. – Она мне улыбается, звезды-глаза сверкают в темноте влажным блеском.

Пересиливаю себя и ухожу. Слышу, как включается вода, как Гелла поет в душе, и это слишком смешно, чтобы я, по крайней мере, не улыбался все время.

В комнате становится теплее и суше из-за камина, который быстро разгорается, начинает вовсю трещать. За окном же поднимается жуткий ветер, и опять начинается ливень, ветви сосен бьют в окна. Но я люблю этот скрипучий дом, стоящий на самом краю поселка, мне даже уютнее благодаря непогоде. На душе становится хорошо. Будто я оказался в безопасности, в настоящей. Быть может, таким и должен быть дом. Абсолютно безопасным. Но бесконечно тут прятаться тоже нельзя.

Гелла появляется из душа с полотенцем на голове и говорит «спасибо», смотрит какое-то время, как я чищу картошку, потом бежит наверх, а оттуда спускается в очередном моем костюме, просто размером поменьше и чуть более удобном.

– Он теплый.

– Я положил его к батарее, чтобы нагрелся.

Гелла подходит ко мне и заглядывает через плечо, насколько ей это позволяет рост. От нее уже не пахнет медом, теперь она пахнет как я. Моим гелем для душа и моим шампунем. Это дает пищу собственнически настроенному зверю в груди, но не настолько, чтобы распускать руки. С ней это как будто и невозможно, она просто возьмет мои руки в свои и остановит. Я читаю это в ее взглядах и тихом голосе.

Мы стоим рядом у сковороды, потому что, пока я перемешиваю картошку, Гелла начинает резать зелень. Потом молча ищем заварник, крошим сухую мяту с душицей и накрываем на стол. Я не понимаю, почему это происходит, почему мы не говорим или не начинаем смеяться от неловкости.

– Мне очень уютно, – вдруг говорит Гелла, не прекращая вытирать стол. – Ты из тех, кто не напрягает тем, что напрягается, когда помогаешь ему, будучи гостем. – Ее голос звучит глухо и отстраненно.

Закусываю щеку и отворачиваюсь. Гелла кажется ненастоящей, но я более чем уверен, что не сплю. Иначе это был бы слишком долгий сон. И я слишком сильно в порядке, чтобы усомниться в себе. Она тут. Та, кого я тут и хотел бы увидеть.

– Мне тоже… уютно, – выдавливаю из себя, потому что, кажется, на это нужно что-то ответить.

Гелла кивает. И начинает разговор про мои крестражи, хобби и дела. Она в свою очередь рассказывает, что умеет только играть на фортепиано и гитаре, потому что лишь до музыкальной школы могла добираться сама в детстве. Возить ее деды не сумели бы, они просто не способны совладать с календарем и часами, по словам Геллы. Так что она сама пошла когда-то в музыкальную школу, и никто даже не заметил, что ребенок в одиночку ушел из дома. Конечно, оттуда позвонили в «Колесницу» и попросили девочку забрать, но зато она начала учиться.

Я немного завидую детству Геллы, как завидовал тем детям, что шлялись по улицам до ночи без присмотра, мне казалось, они самые везучие из всех. Мы с Соней смотрели на таких детей из окна спальни и злились, что не можем так же бродить. От Геллы это звучит иначе:

– Однажды я ночевала у соседки, потому что деды забыли, с кем я должна быть. Дед ушел работать в бар, бабушка – в поход с палатками, и оба думали, что я с другим… Однажды меня не забрали из детского сада… Однажды дед катал меня на мотоцикле с люлькой, и люлька отвалилась.

– В детстве я бы не понял, что не так. Звучит весело.

– А я бы с радостью пожила в доме, где есть хоть какие-то правила, – смеется она, пока мы накрываем на стол. – Давай поедим, я страшно голодная.

Гелла все время зевает и обещает, что мята с душицей ее взбодрят, но, разумеется, этого не случится. Она хвалит мою картошку, я – ее салат, и мы следующие полчаса болтаем про лето в деревне, которого ни у кого из нас не было. Перемещаемся на продавленный, видавший виды, но чистый диван, от которого сильно пахнет костром – видимо, с первого дня, как в этом доме кто-то поселился, он стоит у камина и дарит покой сидящим у огня.

– Ты как? – спрашиваю ее, просто чтобы она повернула ко мне голову и посмотрела в глаза.

– Очень хорошо, спасибо. Прости, что потревожила твое одиночество.

– Я был рад… что ты его потревожила. Деды не приехали? Я не к тому, что тебе пора, просто уже поздно, и ты засыпаешь. Может, уже останешься?

Она проверяет телефон, который я поставил на зарядку, и пожимает плечами. Долго смотрит на огонь, прежде чем ответить.

– Да, пожалуй. – Ее взгляд переходит с камина на наши руки, лежащие рядом, но не соприкасающиеся.

– Тогда, может, спать? Выглядишь уставшей.

Она кивает.

– Но кровать тут одна. Был матрас, но он пал смертью храбрых. Этот диван не раскладывается. Ты, конечно, невысокая, но тут не поместишься. Обещаю не приставать.

Она поджимает губы, чтобы не засмеяться, но все равно хихикает, очень тихо и не заразительно. Она улыбается меньше обычного сегодня, раньше слово «улыбка» было синонимом ее имени. Можно было устать считать эти улыбки.

– Ты так часто это говоришь. Ты себя боишься или меня? – Ее голова клонится к колену, губы изгибаются, глаза закрываются. – Да, я устала сегодня. Пойдем спать.

Она встает с дивана и потягивается.

– Я могу спать в твоей одежде?

– Конечно.

Она уходит наверх первой, пока я гашу камин, подбираю наши телефоны, чтобы отправиться следом в спальню, и зависаю на секунду.

«Не испорть все. Держи себя в руках и не испорть то, что происходит между вами. И помни: она чужая девушка, это важно. Ты, может, и получишь то, чего хочешь, а она себя потом не простит. Подумай в кои-то веки о чужой душе».

И это говорит мне не Эльза, это говорю себе