Попаданка-песец, или Магия по-русски - Анна Миральд

– Сама из речки запрыгнула, – ехидно уточнила я, внутренне борясь с испугом.

– Скорее, выползла из леса за домом, – ковырнул Кузя. – Там, поди, их пруд пруди.

– Издеваешься?

– Я? – делано изумился помощничек. – Ни в одном глазу! Просто как-то многовато «случайностей» для одного утра, тебе не кажется?

В его голосе отчётливо слышались дедовы нотки: «А если подумать, внучка?».

И я подумала. Рыба. Поросёнок. И странное покалывание на кончиках ушей. Что-то в этой ситуации было… до боли знакомое. Пословицы!

И поросёнок, и карась появились после…

– КУЗЯ!!! – взревела я. – Ты знал, да?! Знал и молчал!!!

– Ты о чём, Фисечка? – включил «дурачка» домовой.

– Об эффекте, что пословицы производят! Это я тут ими, что ли, живность призывала, да?

– А сама что думаешь? – с хитринкой поинтересовался домовой.

– Что вы с дедом моим ночами друг у друга привычками обменивались! – огрызнулась я. – Чего тут думать? Ясно как день! Произнесла «без труда» – и вот тебе рыба. Сказала «не было печали» – и тут же поросёнок. Это что, какая-то… магия? А Агент говорил, что её здесь нет! Тогда как эти пословицы сработали?

Домовой тяжело вздохнул и, после долгой паузы, заговорил тихо и серьёзно:

–Ты думаешь, магия – это заумные ритуалы да пыльные свитки? Нет, лапушка. Их магия, конечно, глаз радует да диковинками манит, а твоя – она мудрая, сердцем греет. Ты ведь дочь народа, у которого слово крепче стали, сказки древнее драконьих зубов, а упрямство такое, что никакое колдовство не сломит.

– По-твоему, наши присказки сильнее их чар? – усомнилась я.

–Да. Твоя сила – это солнце, которое забыло, что оно – солнце. Ты – хозяйка Слова. Вспоминаешь про «тридевятое царство» – и добро пожаловать в него. Пожаловалась на печаль – вот тебе Пятачок для веселья. Ты и представить себе не можешь, какая мощь дремлет в тебе, пока не осознаешь: твои слова – не просто звук, они – сама суть бытия, закон, не подлежащий отмене. Их руны блекнут, артефакты меркнут. А твоя сила – растёт! Потому что живёт она не в книгах пыльных, за семью печатями, а в бабушкиных сказках да дедовых прибаутках, что ты в детстве слышала да мимо ушей пропускала. А ведь они ими лечили, от хвори избавляли, от беды оберегали. Поговорки – не просто слова, касатушка моя. Они – ключики от всех дверей, что пока ещё скрыты от глаз твоих. Ты – русская душа в этом диковинном мире. А это, голубушка, не только самое крепкое заклятье, но и самый мощный оберег!

Мои губы задрожали. Горячие слезы, неожиданные и жгучие, потекли по щекам, оставляя блестящие дорожки в густой песцовой шерсти. Я хотела что-то сказать, но в горле встал ком – плотный, тёплый, как бабушкины руки, обнимавшие меня в далёком детстве.

– Но если это правда… Почему я не замечала раньше? Почему мама, бабушка, дед… Они тоже… – прошептала я наконец, и мой голос звучал незнакомо – будто из самой глубины, где спали мои забытые корни.

– Тоже… Но сила просыпается только в нужном месте, в нужное время, детка.

В груди расцвело что-то нежное и мощное, как первый весенний росток, пробивающийся сквозь промёрзшую землю. Вспомнилась бабушка, читающая сказки у тёплой печи; ворчание деда, вытирающего пот после работы: «Терпенье и труд…» – и его ласковый прищур. Теперь-то я понимала: он учил и умалчивал, потому что знал – я сама закончу. И перетру. Всплыли в памяти мамины руки, завязывающие платок «на счастье» перед контрольной в школе, папина привычка надевать наизнанку майку на важные встречи… Мелочи. Обычные, земные, родные.

И теперь – вот оно. Оказывается, все это время я носила в себе не просто память. Настоящую магию.

Мои пальцы (лапы? руки? уже неважно) непроизвольно сжимались в кулаки, словно пытаясь ухватить невидимые нити, связывающие меня с чем-то огромным и древним.

– Так вот почему… – наконец выдавила я. – …у меня всегда получалось «случайно» находить потерянное, когда я бормотала: «Домовой, домовой, поиграл и отдай!»? Или страхи исчезали, стоило мне крепко выругаться?

Улыбка домового буквально слышалась в тишине:

– Ну, конечно, глупышка. Ты же русская. У нас даже ругань – волшебная. Но это ею пользоваться уметь надобно: она и лечит, и калечит, не всякий с такой силой управится. Она уж больно мощная.

Я подняла лапу и увидела – шерсть на ней светится едва уловимым золотистым сиянием. Словно сотни невидимых нитей тянулись от меня к каждому предмету в комнате, к самому воздуху…

И я рассмеялась – искренне, по-детски, сквозь слезы. Смеялась над собой, над этой нелепостью, над тем, что самая мощная сила в моей жизни оказалась спрятана в простых словах, которые я слышала с пелёнок.

И где-то в глубине души, тихо и нерушимо, что-то зацвело.

Вдруг сундучок Кузи распахнулся, и на свет появилась старая книга с резным орнаментом.

На обложке криво выведено: «Русские пословицы. Без надобности не применять».

– Думаешь, ты первая? – хмыкнул он. – Читай, внучка. Только учти: некоторые страницы… кусаются.

Глава 7

– Хочу тебя видеть, Кузь! – тихо, но эмоционально попросила я. – Ну там... «На ловца и домовой бежит»!

– Да ты хоть пословицу правильно скажи, – буркнул домовой, но его туманный контур уже проступал в воздухе.

– На ловца и… – запутались мысли за секунду, но я вспомнила продолжение и счастливо выпалила: – Зверь бежит!

Воздух дрогнул. Из-за сундука, кряхтя, вышел мой самый настоящий… родовой Кузя.

Кряжистый, но подтянутый, словно молодой дубок, он стоял, уперев руки в бока, и в каждом его движении чувствовалась неспешная, вековая мудрость. Улыбчивое лицо – словно печёное яблоко, испещрённое паутинкой морщин, с широким, добродушным носом-картошкой. Из-под густых, мохнатых бровей поблёскивали глазки-угольки – живые, с лукавинкой, будто два тлеющих жара в глубине русской печи.

Борода его была истинным произведением искусства – окладистая, серебристая, как лунный свет. Казалось, каждый волосок хранил в себе отголоски былого.

Облачён он был в кафтан с широкими рукавами из домотканого алого сукна, окованный по краям обережными узорами. Штаны заправлены в сапоги из мягчайшей кожи, натёртой до зеркального блеска. На голове