Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

— Да нет, просто неинтересно, — дергает плечом. — Хотят поиметь, но делают это так топорно. Никакой игры мозгами.

— Ты просто переламываешь их через коленку — и все? — Чувствую гордость. Необоснованную, конечно, но все равно.

— Типа того. Но это давно было. Пусть их теперь кто-то другой ломает.

— А «южная акула» собирает сливки в Европе…

Я знаю, что он нарочно меня отвлекает.

Переключает внимание с всепоглощающей боли — на разговоры.

— Давай попробуем мяч, — предлагает Вадим, когда от недостатка сил у меня подкашиваются ноги.

Подкатывает огромный синий фитбол, помогает на него сесть. Я качаюсь из стороны в сторону, и это действительно приносит облегчение. Вадим садится на пол позади меня, кладет ладони на поясницу, начинает медленно массировать. Его пальцы уверенно находят нужные точки, разгоняют боль и дарят драгоценные мгновения покоя. Никаких сомнений, что Авдееву все это не свалилось на голову в виде откровения вот только что. Он знал, что я против его присутствия рядом. Он даже согласился. Но все равно подготовился, потому что знал, какая я ссыкуха.

Я откидываюсь назад, и чувствую, как его грудь вибрирует, когда он говорит.

— Значит, ты решила родить мне скорпиона, — говорит с легкой задумчивостью, как только мы переживаем очередную схватку — какую-то особенно острую, что даже слезы на глаза наворачиваются.

— Вообще-то, это твоих рук дело, Авдеев, — ворчу. — Ну, то есть, не совсем рук. Что-то имеешь против скорпионов?

— Говорят, они либо мстительные сволочи, либо обаятельные сволочи.

— Ты читаешь гороскопы? — Чувствую, как одна его рука ложится у меня под грудью, и тут же накрываю сверху своей. Так кататься на мячике и правда удобнее, и безопаснее.

— Обязательно. У меня даже астролог свой есть — ни одной важной сделки без консультации со звездами.

— Так вот откуда все эти миллионы… — Чувствую легкую вибрацию смеха в его груди, дыхание мне в макушку. — Ну, если Марик будет обаятельной сволочью, то это только исключительно моя заслуга.

— А если в меня, то нам пиздец.

— Смотри на это с другой точки зрения — вдвоем вы заработаете все деньги мира.

— «Я теперь в два раза счастливее стану», — цитирует «Простоквашино».

Я смеюсь. Сквозь боль и усталость, но смеюсь.

— Но, если честно, я рассчитываю, что он будет футболистом, — вспоминаю наш разговор в детской. — Будет забивать самые красивые голы и носить брутальные татухи, целовать на камеру золотой кубок.

— Только если купит себе собственный клуб, — фыркает Вадим. — Управлять — да. Бегать по полю и ломать ноги — ну нафиг. Не по-авдеевски это.

— А как по-авдеевски?

— По-авдеевски — это когда другие бегают по полю, а ты сидишь в VIP-ложе и пьешь шампанское за победу.

— Как пафосно.

— Удобно, — тут же парирует он.

— Очень, очень пафосно, — не сдаюсь.

Но продолжить нашу шутливую пикировку уже не успеваю — меня накрывает новая волна боли, и я цепляюсь в его руки, забывая обо всем на свете.

Шторм возвращается.

Боль становится другой. Невыносимой. Рвущей.

Она как будто выжигает внутренности, не оставляя ничего, кроме животного, первобытного ужаса.

Я теряю контроль. Забываю, как дышать и просто кричу. Громко. Отчаянно.

— Я не могу больше! — ору, сжимая его ладонь мертвой хваткой. — Я сейчас умру!

— Ты не умираешь, — его голос — единственный островок разума в этом хаосе. — Ты рожаешь нашего сына. Посмотри на меня, Крис. Только на меня. Не по сторонам — на меня.

Я открываю глаза. Его лицо совсем близко. Серьезное. Очень сосредоточенное. В синих, потемневших глазах — ни капли страха. Только уверенность. И… все-таки — нежность. Теперь я точно ее вижу.

— Я с тобой, — шепчет Вадим, вытирая пот с моего лба. — Я никуда не уйду. Дыши. Вместе со мной. Давай. Вдох.

Я повторяю. Смотрю на него — и делаю в точности, как зеркало.

Сейчас он — мой воздух.

Сколько еще все это длится — не помню. Время сжимается в одну бесконечную, пульсирующую боль. В памяти остается только его голос, ласковые поглаживания и дыхание — как будто в какой-то момент оно действительно стало одним на двоих.

Ты — мой ориентир.

Потом, сквозь багровую пелену, слышу голос Ирины Андреевны:

— Кристина, еще немного. Еще одно усилие. Давай, милая.

Я собираю все свои силы. Все, что осталось. Так мало, господи. Но я стараюсь изо всех сил. Как не старалась никогда в жизни. И толкаю.

Крик.

Но не мой, а тонкий, пронзительный и очень требовательный.

Марик… Морковка моя любимая… ну вот, твоя прибацаная мамочка первый раз в жизни не облажалась…

Я лежу, полностью опустошенная, не в силах даже пошевелиться. Боль отступает почти мгновенно. Магия какая-то.

— Вы оба большие молодцы, — голос Ирины Андреевны звучит, как будто издалека.

И кладет сына мне на грудь.

Мой малыш похож на маленький красный сморщенный комочек. Он кричит и отчаянно размахивает крошечными кулачками.

— Привет, Морковка… — говорю шепотом, еле-еле, потому что сердце разрывается на части от нежности. Такой острой и всепоглощающей, что я совсем не могу дышать. Зато могу громко реветь. — Ты мой хороший… такой красивый… самый красивый. Лучший в мире.

Осторожно, кончиками пальцев, касаюсь его мокрой, покрытой темными короткими волосиками головки.

Он замолкает, открывает глазки и смотрит на меня, щурясь совсем как его отец.

В эту минуту я понимаю, что вся моя прошлая жизнь больше не имеет никакого значения.

Что точка отсчета чего-то совершенно нового начинается именно сейчас.

Вадим сжимает мою руку, а вторую протягивает сыну. Касается пальцем крошечной ладошки, и Марик тут же цепляется в него пальчиками. Крепко и уверенно, как маленькая обезьянка.

Глава девятнадцатая: Барби

Первые дни после рождения Марка сливаются в одно длинное, размытое, сюрреалистическое сновидение. Я плыву в этом тумане из слабости, фантомной боли и какого-то нового, оглушающего чувства, которому пока не могу подобрать подходящее название.

Но если со своей головой я кое-как могу справиться — пытаюсь, иногда довольно успешно — то с ощущениями на уровне тела происходит что-то странное. Оно как будто перестало быть моим. Вместо этого ощущается как чужой, измученный механизм, который ноет, болит и отказывается слушаться. Первым делом, как только врач разрешил мне вставать и двигаться (обошлось без разрывов и осложнений), я заперлась в ванной и долго рассматривала себя в зеркале, отыскивая каждый изъян с дотошностью патологоанатома, ищущего улики на свеженьком трупе. Мой живот… практически исчез. Остался только небольшой холмик, но он не превратился в воздушный шар, и кожа нигде не обвисла. Эта находка