Из Злодейки в Толстуху - Ева Кофей, Елена Элари

— фоном для мыслей были чужие леса с то и дело мелькающими рыжими хвостами, причудливые волосы местных, отголоски легенд, зелень демонских глаз... А старая светлая спальня, брат, и даже Кирилл Михайлович — всё это было слишком похоже на сон.

И не понять, может быть, она всё ещё в том дне, когда поздно легла из-за работы на дому, ей приснился сюжет для нового романа — какой-то странный мир с колоритными мужчинами, причудливыми именами и первобытной жестокостью, а затем сон сменился на более приземлённые фантазии — Кирилла Михайловича в её постели.

Она до сих пор допускает мысль, что всё происходящее с ней несколько недель, было иллюзией.

Но уже не думает об этом. Образ Алукерия потихоньку стирается, она чувствует, как Эзенгард вытекает из неё по капле. И это страшно. Страшно забыть всё. Но и помнить тоже.

Хотя она собиралась помнить.

— Обещала, — бросает Ира сама себе.

Она в квартире одна. Артёма уже отпустила с деньгами. С тоскливым чувством. Но главное, чтобы ему было хорошо.

Просто... она так переживала за брата, и он был едва ли не главной причиной, почему она отрезала для себя возможность остаться. Почему даже ни разу не сказала прямо, что хотела этого.

Но для Артёма всё будто бы было в порядке. Он ничего не делал с тем, что Изида тут её жизнь наизнанку выворачивала. Ничего. Зато нашёл себе кого-то. Ира рада, правда, рада. Но младшего брата впечатляет больше Маринка, чем новость, что Ирочка вернулась ИЗ ДРУГОГО МИРА. Ничего, может быть, так только кажется на первый взгляд. А если и нет — он ей ничего не должен.

Пусть Ирочка и воспитывала его, когда мать умерла. Пусть платила за его учёбу, пусть познакомила его с Кирой, пусть без лишних слов взяла под крыло, когда с ним развелись.

— Пороть его надо было больше... — в ней всё ещё говорит Изида.

Ира слабо усмехается, глядя на себя в зеркало. Странно, она не стала идеальной, такой какой себя представляла — чтобы можно было сразу вляпать на обложку Плейбой. Нет, она всё ещё толстуха. Но собственное отражение миловидной на лицо голубоглазой блондинки ей нравится куда больше, чем словно бы вырезанная изо льда Изида.

Ей хорошо в этом теле. Сейчас хорошо.

Но хорошо ли на своём месте?

Ира всхлипывает, чувствует позыв себя утешить, идёт на кухню и берёт... скалку.

А затем возвращается и долбит со всей силой, не сдерживая крика, все зеркала и стёкла на старом серванте.

— Сама виновата... — всхлипывает. — Не нужно было душить его своей заботой, пытаться опекать, нужно было думать о себе!

Она валится на ковёр, трёт глаза, отбрасывает скалку, задев что-то керамическое на полках.

Видимо, она себе всё это придумала — что, хоть и у неё самой жизнь не очень, она хороший человек, помогает брату, помогает подружкам, читательницам, начальству.

Но вот только им всем прекрасно и без неё. А кому-то с хамоватой её версией, плюющей на всё, даже лучше!

Ира злится, что ей не свойственно. И злиться оказывается приятнее, чем страдать.

Её отвлекает звонок в дверь, она поднимается, пытается утереть слёзы ладонью и спрашивает:

— Кто там?

— Участковый!

Он, похожий на большого нахохленного грача, стоит с папкой в руках и телефоном у уха, который придерживает плечом. Хмурый и раскрасневшийся из-за мороза.

— Жалоба на тебя поступила, Ирина. Просили отнестись со всей строгостью. Для твоего же блага...

— Кто-то умер? — тут же выпаливает она.

Это всё-таки был один из главных страхов — вернуться домой и сразу же присесть на пятнадцать лет.

— А, так что? — спохватывается она, поняв, что из-за убийства с ней говорили бы по-другому.

Отупела совсем в этом псевдосредневековье.

— А с чего вдруг, — прячет он в кармане телефон, становясь непривычно заинтересованным, — с чего сразу такое предположение?

Ира, кажется, ни разу его не видела таким, хоть немного взбодрившимся. Она хмурится.

— А что?

— Нет, — тянет он подозрительно, воодушевившись ещё больше, — это я спрашиваю: что? Первая твоя мысль была об убийстве, так? — он заходит в коридор, намереваясь получше осмотреться.

Ира упирает руки в бока.

— Ты куда, Григорьевич? Ты... опять сериалов своих насмотрелся про полицию?

— А может и насмотрелся, что с того? Знаешь ли, хоть какая-то пища для ума... — он косится в сторону зала. — А что, скрываешь? Что скрываешь, Ирина? — щурится он.

— А, ну, выйди из квартиры! Где орден? — Ире даже становится смешно, будто грача отпугивает от тазика с комбикормом.

Григорьевич останавливается на полпути от комнаты с погромом и оборачивается к Ире, улыбаясь чуть удивлённо.

— Помнишь, да?

— Да о чём?

— Что меня награждали. Не ожидал, не ожидал, что помнишь, приятно. Там, конечно, не прям чтобы орден, но...

Ира, на нервах, смеётся, уперев руки в колени.

— Ой, да я со всем этим уже русский язык стала забывать. Ордер! Ордера у тебя нет, чего врываешься! У меня ни трупов, ни водки, ничего! И жизнь... сломана...

Он прочищает горло, прячет неловкость за строгостью и недовольством, и упирает руки в бока.

— Поэтому на старух набрасываешься? И не надо, — грозит пальцем, — говорить, что соседка твоя из ума выжила! Девчонки, Светлана и Викуля... то есть, Виктория, всё подтвердили. Что происходит? Ты... обращалась к врачу?

— Что подтвердили?

Ира выходит на лестничную клетку.

И стучит в дверь соседки, которая, если честно, давно уже её достала.

— Что ещё, кто? — отзывается та сразу же, будто всё это время и стояла у двери.

— Да кто это может быть, старая? Чем я тебя обидела, а? Давай поговорим, что человека дёргаешь уважаемого, с, — она усмехается, — орденами.

— Не буду я тебе открывать больше, ты меня ударить хотела! Всё не дождёшься, пока умру! А я пожить ещё хочу, Ирочка, — в голосе старухи звучат слёзы.

Григорьевич стоит позади Ирины и осуждающе цокает языком.

— Да что это за жизнь, — плаксивый голос старухи оказывается созвучен с мыслями, накатившими на Ирочку. — Ты ж только и делаешь, что за соседями подглядываешь и слухи распускаешь. Про нас с Серёжей, например! Да я каждый раз, когда с работы домой возвращалась, словно проходила врата Ада — мимо цербера. Ты и сама не живёшь и другим мешаешь!

Старуха, в глазок