Там, где нас нет - Альвин Де Лорени

Расспросил Ульриха о языке. Откуда здесь мог взяться немецкий? Это же язык моего мира! Он уверенно ответил, что это его родной язык, ни на каком другом у них тут не говорят. Правда, добавил, что у искусников есть свой язык, на котором они пишут свои книги и общаются между собой. На немецкий этот язык не похож, он его слышал случайно пару раз. А когда я сказал ему, что мы с ним общаемся не на немецком, он не поверил.

Усвоив полученную от Ульки информацию о наличии истинных альф и омег, я пришёл к выводу, что наша связь с Ульрихом очень похожа на запечатление между истинными. Действительно, я обхватил своим отростком ядро личности Ульриха и он не смог вырваться. И действие это одноразовое, так как, похоже как, больше никто уже не сможет захватить его ядро личности (мой отросток обхватывает его полностью), при этом он стопроцентный омега. Его струйка тоже достигла моего ядра личности, но всего лишь соединилась с ним, ни о каком захвате речи не идёт, но отсоединиться он тоже не может. Отсюда получается, что для Ульриха я его истинный альфа, хотя фактически таковым не являюсь. А запечатление у Ульриха произошло успешно, так как он был свободен от тела и гормональный фон тела не давил на его личность. Т. е. это прежде всего психический процесс, хотя и завязанный на тело.

Кроме того, он, будучи морально сломанным, приготовившимся умереть и попав в псевдопространство, в котором мы с ним встретились, несколько часов находился в состоянии сенсорной депривации, следствием этого состояния и явилось его поведение и последующая наша с ним взаимная привязка.

Выслушав Ульриха, я задумался — кто же я такой? Язык русский — значит я тоже русский, уже хорошо. Покопавшись внутри себя, я пришёл к выводу, что я мужского пола. В остальном в памяти зияли провалы. Улькин язык немецкий и я об этом знаю. Штирлица упомянул, «ойся ты ойся» тоже есть, фильмы про войну, майор Амбалян, метры, фраза «давно здесь сидим», что такое СС, сенсорная депривация и т. д. и т. п. Короче, тут помню, тут не помню.

Можно было бы и мне воспользоваться сенсорной депривацией для упорядочивания собственного мышления и воспоминаний о себе, но, засада, сенсорной депривации уже нет, так как есть Улька.

Начал расспрашивать Ульриха о состоянии его тела — как он дошёл до жизни такой, но ничего кроме истерики не получил. Умирать он больше не пытался, но ушёл в себя и возвращаться не хотел ни в какую. Я перепробовал все мои способы общения с ним: вращал под звёздами, прокачивал энергию — добился только собственного потускнения, даже Улька стал светиться ярче, звал, уговаривал, даже опять командовал по-немецки, отстранялся до полной его невидимости — нет ответа.

Последнее, что мне пришло в голову — это попробовать сжимать и разжимать шарик Ульриха своим отростком. Сначала получилось начать постепенно сжимать шарик и чем меньше он становился, тем ярче был его свет. Сжать удалось до яркой светящейся точки. По связи не доносилось никакой реакции. Потом я стал разжимать шарик Ульриха и давать посыл на возможно большее расширение, лапки на конце моего отростка расширялись и следом расширялся Улька, по мере расширения его свет тускнел и тускнел. Расширив шарик Ульриха в два раза больше себя, я наконец-то услышал слабый голос:

— «М-м-м, господин мой… сожмите меня сильнее…»

«Он там кончает что ли?», — подумал я, выполняя просьбу Ульриха.

Сжав шарик Ульриха до состояния яркой светящейся точки, я вновь услышал стон, и стон этот был стоном наслаждения!!!

«Бля, вот извращуга!»

Быстро вернув шарик Ульриха в исходное состояние, снова задал ему вопросы о теле. Отговориться обмороком Ульрих не смог и рассказал, что в один из не самых счастливых дней его нахождения в тюрьме толстогубый Мауль ударил его рукой с разворота в левый глаз, а когда Ульрих упал, тот помочился ему на лицо, с тех пор глаз загноился. В самом начале своего существования в тюрьме Ульрих имел неосторожность вступить в пререкания со своими тюремщиками и они ему отомстили — принесли в камеру клещи, жаровню с углями и раскалёнными клещами выдрали Ульриху язык, повторно раскалив клещи ими же прижгли рану во рту. С тех пор кормили насильно, через ворòнку. А спустя несколько дней теми же раскалёнными клещами его кастрировали. И каждый раз, приходя в камеру насиловали, насиловали.

Я долго молчал просто обалдевая от такой немотивированной жестокости.

«Но за что? Почему так? Ну, ладно, — думал я, — брак политический, мужу ты не нужен, хрен с ним, владение раздербанили, наследников не будет — надо чтобы умер быстрей, но не сразу. Но зачем же так издеваться-то?».

Очевидно, мои эмоции были настолько сильны и я прòникся к Ульриху такой жалостью, что он что-то почувствовал по нашей связи.

— «Господин мой… не надо… со мной всё в порядке», — послышалось от Ульриха.

— «Молчи…», — ответил я и в каком-то порыве потянулся, инстинктивно пытаясь дотрòнуться до Ульриха хотя бы эмоциями.

— «Ох-х…», — не сдержался он.

— «Что?..».

— «Кайф…».

— «Чё-ё?!.. Какой кайф? Ты откуда такое слово услышал? Немец-перец-колбаса!» — не сдержался я, — «ладно, всё, забыли».

— «Вообще, лучше вот что мне расскажи, друг ситный, вот мы с тобой общаемся — похоже, как привязка произошла между нами — для тебя что-нибудь изменилось?», — опять решил я переключить внимание Ульки.

— «Ну, вы даже себе не представляете, господин мой…, я чувствую, что самое тёплое — руки, ваши руки, которые нежно обнимают меня. Эти руки ласково скользят вдоль тела, оставляя обжигающие пятна. Мои самые чувствительные места — это кратеры планеты тела, в которые с невероятно приятной силой падают метеориты. Они яркие, их свет мягкий, как от этих звёзд, что над нами. Метеоры заполняют пустоты, становятся орбитами, отлетая и приземляясь в очередное место, от чего планета моего существа сотрясается в сладостном экстазе. Пятна горят так, что в моих глазах всё искрится. В них теплится то самое тепло, океан теплоты и любви — это ваш океан, мой господин. Это сладостный мёд, стекающий с моего тела, утопающий среди этой пустоты. И я не знаю, куда деться, спрятаться от этих вспышек, что прожигают меня, врываются в самые глубины сердца. От них нельзя избавиться, сколько не кричи. И тогда ваши поцелуи, мой