Черноокая печаль - Зарина Солнцева

так знакомы. Будто мне доводилось их слышать раньше. — Ливень обрушился холодный и с градом. Гроза бушует, сладость моя. Альфа уже отправил весточку, наши воины пошли за целительницей. Но застряли в хижине у реки. Как бы она из берегов не вышла!

— Тогда отправь весточку нашей девочки! Пущай зять отправит целительницу с их стаи!

Упрямо молвила женщина. Дерзя открыто мужу. На что мужчина терпеливо молвил:

— У них там бабы на сносях, голубошка моя. Не пустит черный целительницу, да и еще при такой непогоде. Переждать надо. Еще чуточку...

— Не выдержит она! Слышишь... сердечко с надрывом стучит!

— Выдержит, голубка моя. Выдержит, раз из лап вандоса вырвалась...

На моем лбу легла широкая теплая ладонь. Я чуяла, как незнакомец отдает мне силы и притупляет чувства тревоги.

Тихонько успокаиваясь и уходя в объятья сна.

Мое следующее пробуждение было не менее болезненным. С трудом разлепив веки, я уставилась в деревянный потолок из светлой сосны. Сглотнула и тут же поморщилась. Обсохшее горло царапнуло от боли.

Где я?

Надобно встать. Да... и воды...

Я приподнялась на трясущихся руках и уперла ладони в мягкий лежак подо мной. Мутно оглядела пространство. Завидев на уголке стола у кровати глиняный кувшин, потянулась к нему. И принюхалась. Ромашковый чай.

Чуть не подавившись, я жадно глотала жидкость. Ощущая, как тело взбодрилось маленько. Тяжело дыша, я оторвала тару от рта и вернула с тихим хлопком на стол. Тяжело дыша, на миг зажмурилась, пытаясь вернуть в порядок думы.

Ты среди людей, Наталк... Успокойся. Не в ужасной пещере впеноса. Нет вокруг ужасного смрада крови, ужасающего страха и смерти. Нет обглоданных костей под ногами.

Раскрыв веки, я глянула уже лучше на пространство вокруг. Обычная добротная комнатушка. Деревянные стены. На двух из них искусно вышитые настеники. На черной основе была изображена охота волков. Белые хищники преследовали оленя с ветвистыми рогами. По краям изделия отдавали зеленью очертание сосен и цветочки красными всполохами.

Красиво.

А в основном всё просто. На полу шкуры лесной жевености. Небольшое оконце с боку. Два сундука, сложенные один на другого у стены. Столик возле кровати. И сама кровать.

Сразу бросалось в глаза, что хозяйка дома та еще мастерица. Цветы на пододьялниках, казалось, сейчас распустятся на глазах, как живые.

Неожиданно я присмотрелась внимательней на узоры, что змейкой бегали по белой наволочке.

Боги, так это не может быть...

Удивленно распахнув очи, я ухватила одной рукой рукав своей ночнушники, очевидно одолженной у хозяйки терема. Нежно-розовые бутоны роз струились и по подолу, и по рукову, и по горловине одежды. С красивыми трехгранными цветочками.

Я уже видела такие цветы. И эту вышивку... Видала. Видала. Не раз и не два. Я даже иногда носила такие рубашки.

Перед внутренним взором мелькнула вспышка воспоминания.

Военный лазарет в лагере. Вокруг стонут раненые, вихрем между ними скользит хрупкая девичья фигура. Серебристые волосы заплетены в две толстые косы, вниз по узким запястьям струятся рукава голубого платья, а на них такие же нежно-розовые бутоны с распахнутыми неровными лепестками и трехгранными листочками. Только ей матушка отправляла расшитые рубахи с дивными цветами и птицами.

— Пришла в себя, милая? Ну слава богам! Они услышали мои молитвы!

Из спирали воспоминания меня выдергивает приятный женский голос. Я поднимаю на нее широко распахнутые очи, и тугой комок горечи застывает в горле.

Черные косы собраны в розу на затылке, прикрепленные деревянной шпилькой. И пусть у нее угольные волосы, пусть ярко-зеленые весенние очи. Пусть она намного меня старше. Но черты лица, изворот носа, контур губ, ямочка на щеках. Невысокий лоб и выражение заботы лица. Все это напоминают мне об единственном человеке. Боевой подруге и некровной сестре.

— Ну что ты, милая? Болит что?

Незнакомка садится на край кровати рядом, тепло заглядывает мне в очи с легкой тревогой.

— Ма... ма-ма.

Вырывается у меня с хрипом, как у маленького ребенка, только выговорившего первое слово.

— Девонька моя...

С нескрываемой тревогой она гладит меня по макушке.

— Мам-ма... ма-ма... — с зайканием шепчу, ухватившись непослушными пальцами за рукав ее платья. — Мам-ма... Сне-сне-жки...

Надрывно шепчу, ощущая, как слезы текут по щекам горячими и горькими ручейками. Женщина застывает на месте с широко распахнутыми очами, пришибленно рассматривая меня.

Ее пальцы на моей макушке начинают дрожать, она медленно проводит ими вниз по моим спутанным волосам.

— Погодь, дитя... — шепчет она с болью, сглатывая, жадно меня рассматривая. — Черные косы... зеленые очи... худенькая... родинка у ушка... Ты... ты Наталка?

На женских ресницах тоже начинают трепетать бусинки слез, она неверуще трогает нежно мое лицо и всхлипывает.

— Ты... с... моей... дев..вочкой... воя-вояла... в одном... пол..полку.

Сглатывает она с болью последнее слово и застывает на мгновение. А я лишь остервенело качаю головой, в состоянии лишь проскулить отчаянно:

— Мам-мама... Не проговорив больше ни словечка, меня неожиданно хватают за плечи и тянут к своей груди, сжав в крепкие объятья.

Меня прорывает на рыдание. Огромный шар одиночества и ненужности, что окружил сердце в плотных тисках в тот момент, когда кончилась война, лопнул. Я почувствовала, что вернулась домой.

Что вернулась к маме.

Что все точно закончилось, что любима.

Что меня ждали, что меня рады увидеть...

— Девочка моя... милая моя... — сквозь слезы тетя Любава гладила меня по спине, прижимая к себе как родную, щекой потеревшись об макушку. — Живая... целехенькая... слава Богам! Как же мы все тебя ждали... как же переживали, мои девочки... ну всё-всё... не плачь...

— Сне-нежа... — зайкаясь, я вцепилась в ее руки, ощущая удушающую вину, не смея заглядывать даже в эти весенние очи. — Ее... она... я...

Я не знала, как сказать матери, что ее дочери уже нет. Язык сворачивался во рту морским узлом. И лучше убейте меня, но лишите этого тяжкойго бремени.

Но ласковые руки нежно взяли мое лицо в ладони. Стирая слезинки с щек большими пальцами.

— И Снежинка, и Яринка, и Марфа, и Стешка... все тебя ждали... все верили... что живехонькой ты где-то по миру бродишь. И не прогадали. Ох, донести побыстре до них эту добрую весть! — она улыбнулась сквозь слезы. И материнской любовью поцеловала мое чело, прижав снова к себе.

— Девчонки... живы?

Шмыгнула я носом, бестолково глянув на красивую женщину, та тяжко вздохнула.

— Конечно живы, девонька. Все мои ласточки вернулись домой, вот теперь и ты... дома.

****

Меня окружили заботой